«...Ваш дядя и друг Соломон» - Наоми Френкель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Некого тебе бояться. Это только бегают лисицы в травах».
Прижалась к нему горячо, чувствуя каждый изгиб его сильного тела и напряженных мышц. Тяжелое его дыхание прошло по моему лицу вместе с легкими порывами ветра. Чудная ночь. У тела Рами запах свежий, как запах весны в долине. В клубке бурных чувств я уплывала с Рами в мир, доселе мной неизведанный. Мир по ту сторону земли и неба, в котором можно руками ухватить голоса, видеть запахи, слышать невероятные звуки. Тело мое внимало ритму новых звуков. Чувства мои жили собственной жизнью. Прикосновения произрастали в этом мире, чтобы ощутить ими Рами. А он уже отделился от меня, и достичь его невозможно. И я, я сама ощущаю себя такой, какой никогда не была, и возвращает меня Рами к себе глубоким вздохом. Тело его недвижно, лицо погружено в мои волосы, руки покоятся под моей спиной.
И внезапно – гром в небе. Самолеты летят на север. Словно по внутреннему приказу Рами откатывается от меня и опрокидывается на спину. Руки его что-то лихорадочно ищут в карманах брюк. Нашел сигареты. Зажег, выпустил дым. Уставился в крону дум-пальмы, закрывающую небо. Сигаретный дым выделывал в воздухе нервные петли, передавая нервозность Рами. Ночь тоже начала быть беспокойной. Эхо дальней стрельбы, взлетающие ракеты, смутный гром орудий доносились до нас.
Чувство бунта, который я ощущала, глядя на Рами, было незнакомо мне. Это чувство заставило меня пробудиться к жизни новой, расшевелить Рами. Руки мои вернулись к его телу, и ногти мои словно бы заострились. Я все сильнее гладила его тело, объятия мои становились все более буйными. Вырвала из его рук сигарету и погасила ее. Он не обмолвился и словом, лишь протянул руку к пачке. И ее я выхватила и отбросила далеко в травы. Встала на колени. Тело мое светилось в сумерках, я словно плыла к Рами. Гул самолетов глухо долетал издалека. Рами каким-то острым взглядом следил за мной. Я не выдерживала его взгляда. Как будто он следит за чужой женщиной. Я не давала ему покоя, руки мои блуждали по его телу. Он попытался перевернуть меня на спину. Я защищалась, боролась:
«Нет, сейчас ты будешь лежать спиной на жучках и травах».
Руки мои не знают покоя, находя все тайники его тела, словно я их знала давно. Услаждала я его тело, и руки мои были проворными и легкими, как ветер. Хотела дать ему чувство раскрепощения, которое он искал все дни войны. И чтобы мы были абсолютно отделены от всех и от всего, от всех дневных событий, хотя бы в течение этой ночи. Знала, что только порыв страсти может принести нам это раскрепощение и покой. Он попросил:
«Успокойся».
Руки его успокаивающими движениями гладили распущенные мои волосы, но я не прислушивалась к нему, прижалась с непривычной для меня силой, кусала его губы. Рами слегка оттолкнул меня:
«Что с тобой? Ты совсем дикая?»
«Такая я».
Лежали мы рядом и молчали. Шумит крона над нами, травы живут своей жизни вокруг нас. Тускло посверкивают огромные камни Звездное небо начало бледнеть. В скрытую, полную шорохов, жизнь ворвался шум вод пруда и голос Рами:
«Что у тебя есть против Мойшеле?»
«Ничего нет против него. Есть – за тебя».
«Кроме шуток, Адас, что случилось между тобой и Мойшеле?»
Голова моя погрузилась в травы. Ничего не ответила. Мы были опутаны ночными тенями, лягушки давали нам концерт. Тишина между нами углубилась, словно ночная дрёма пала на нас. Глаза наши блуждали в далях неба, и каждый видел эту даль, принадлежащую лишь ему. Голос Рами пришел из этих далей:
«Так что, хранишь тайну только для себя?»
«Нет у меня тайны».
«Что же у тебя есть?»
«Ну, зачем нам говорить об этом в эту ночь?»
«Затем, что Мойшеле мой друг».
«Твой друг?»
«Абсолютно. Несмотря ни на что. Он мой друг».
«Несмотря на что? То, что между нами произошло, было не несмотря на все, а благодаря всему – тому, что Мойшеле на войне, а ты – вне ее».
В пылу спора я встала, и не было на мне ничего. Кроме распущенных волос. Натянула рубаху. Пытливые глаза Рами не давали мне покоя:
«Так всё же, что произошло между тобой и Мойшеле?»
Не ответила ему. Не хотела открыть ему, что от его прикосновения земля уходит у меня из-под ног, а от прикосновения Мойшеле земля недвижна и безмолвна.
Рами вскочил. Я испугалась. Протянула к нему руки, но он оттолкнул их. Лицо его было хмурым, почти окаменевшим.
«Рами, – вскрикнула я испуганно, – что с тобой, о чем ты думаешь?»
«Думаю о Мойшеле».
«Ты думаешь о войне, и завидуешь Мойшеле, что он там?»
«Хочешь знать, о чем я действительно думаю? О Мойшеле и о тебе».
«Что ты вообще знаешь о нас?»
«Знаю. Мы вместе были на офицерских курсах, когда тебе минуло семнадцать лет. Мойшеле не переставал говорить, что не будет отпусков, и он не сможет прийти к тебе в день рождения. Мы действительно не получили отпуска. Но Бог был с Мойшеле. За день до этого мы вышли в трудный поход. Сказано было, что первые шесть, которые придут к финалу, получат отпуск. Все умирают по этому отпуску, а Мойшеле – в первую очередь. Не выходят в поход, а рвутся. Тотчас образуется группа вырвавшихся вперед. Я в этой группе, и весь путь мы лидируем. Мойшеле – за мной, седьмой. Большими своими ладонями прямо гребет воздух, дыхание его тяжелеет, лицо побагровело, но догнать нас он не может. Отпуск нам обеспечен. И вдруг – громкий свист. Мы останавливаемся, думая, что это приказ. И тут Мойшеле вырывается вперед, огибает нас. Вечером он уезжает в отпуск».
«Пришел на рассвете, стоял у моей постели огромной тенью, испугал меня».
«Ты все еще не улавливаешь, что он сделал для тебя. Воспользовался уловкой, обманом. И это Мойшеле, прямодушный из прямодушных, честнейший их честнейших.
Взял Рами в руки винтовку, отвел от меня лицо:
«Пошли».
«Куда?»
«Каждый – своим путем».
Я не встала с места. Сидела на камне, Обняла колени руками, положив на них голову. Слышала лишь позвякивание обоймы на поясе Рами.
«Куда ты пойдешь? Тебе же здесь охранять. И куда я пойду? Ты пошлешь меня одну домой в ночь войны?»
«Охранять? Да, охранять рыб в пруду».
Горько рассмеялся. Вернулся и поставил меня у ствола дерева. Потом упал в траву и потянул меня за собой. Руки его, словно тиски, сжали мое тело. Земля дрожала. Хотела я, в конце концов, открыть ему этот секрет земли, уходящей из-под моих ног:
«Рами, скажу тебе всю правду…»
«Не разговаривай».
Объятия его не давали мне дышать, он укусил мои губы.
«Рами, ты мне делаешь больно».
«Так – это!»
Снова гром разрывов. Сирены по всей долине. Ведь Гилаад и Голанские высоты пышут языками пламени. Орудия отвечают беспрерывной канонадой. Тропы огня пересекают небо, луна и звезды бледнеют. У пруда слышен хриплый крик сизоворонка, подстерегающего свою добычу – лягушек. Схватив жертву, зароет ее в землю, умертвив, а затем будет есть с большим наслаждением.
Уже к утру замолк сизоворонок, утихли орудия. Погасли в небе звезды и луна. Успокоились горы, и долина погрузилась в предутренний сон. Мир вокруг нас пребывал в дреме. Мы молчали, всю ночь тела наши сливались в какой-то сладкой, смешанной с болью, пытке…
Мойшеле вернулся с войны и затем снова ушел в армию. В день, когда он оставил меня, вошел ко мне утром Рами и сказал:
«Я ухожу в армию, собираюсь подписать контракт на сверхсрочную службу».
«Без согласия кибуца?»
«Нет мне до него никакого дела».
«Но что вдруг?»
«Это будет хорошо для евреев и евреек».
«Жаль», – повернулась я к нему спиной…
Ушли и Мойшеле, и Рами. Дядя Соломон и тетя Амалия были против ухода Мойшеле в армию, но с облегчением вздохнули с уходом Рами. Слухи о нем и обо мне гуляли по всему кибуцу.
Однажды тетя Амалия решила со мной поговорить. Благо, при этом присутствовал дядя Соломон и отверг ее претензии:
«В кибуце сплетничают всегда. Ты что, Амалия, не помнишь, что говорили и что не говорили о нас двоих?»
Тетя глядела на меня печальным и в то же время защищающим меня взглядом:
«Не говори, Соломон, не говори. Нет дыма без огня».
Мойшеле редко приходил домой из армии. Я скорчивалась в его объятиях, закрывала глаза. Он говорил:
«Это уже стало у тебя привычкой – закрывать глаза, когда я к тебе прикасаюсь».
Уезжал, напутствуемый моим слабым прощальным поцелуем, и с вещмешком, полным различных печений тети Амалии. Печеньем он делился с Рами, который вообще не приходил домой. Армия словно бы проглотила его. Когда мы сидели у тети на традиционном чаепитии, я набиралась смелости и спрашивала Мойшеле намеренно равнодушным голосом:
«Что там слышно у Рами?»
«Всё у него в порядке, более или менее».
«А почему он вообще не приходит в отпуск домой?»
«Не знаю».
Тут в разговор вмешивалась тетя Амалия, как бы защищая Мойшеле:
«Что Рами делать дома? Нет у него, холостого парня, что ли, куда ехать и с кем развлекаться во время отпуска»…
Промелькнуло лето. Лето нелегкое: шла война на истощение. Тревога за сыновей, находящихся на переднем крае, не покидала кибуц все лето. Пришла осень, а война не прекращалась. Бури катились с горы, сливаясь с бурей в моей душе. Накатывал вечер, я покидала опустевший дом и слонялась по тропам, поглядывая на рыбьи пруды и дум-пальму, которая высилась на горизонте. От этого зрелища убегала в дом культуры, наливала себе чашку чая и брала газету. Чай становился холодным. Я к нему даже не прикасалась. Газетные строки плясали буквами в воздухе перед глазами и не складывались в нечто понятное. Возвращалась поздней ночью. После дней тяжелого зноя, воздух посвежел, овевая мое лицо прохладой. В этом освежающем бурном ветре для меня всегда таилась надежда на более счастливое наступающее время года.
