Цыганский роман (повести и рассказы) - Андрей Левкин

Вокруг дома тоже, наверное, были вырыты какие-то ямы и другие места, куда отводят играть детей, дорога к дому, по которой к дому подходят с покупками, другая, по которой удаляются с бутылками. Маршруты подъезда мусоровоза и "Скорой помощи", разные. Какие-то запутанные путепроводы и прочие дороги кругом. Медленно, для прогулки, белую пустошь под окном пересекала тихая бесформенная фигура.

Вряд ли тут питались каким-то специальными продуктами, вермишель, каши и прочие варки явно присутствовали в кухне, частично захлестывая и комнаты видимо, ужинали, глядя в телевизор. Можно было почему-то понять, как она ходила в эту квартиру в восьмидесятые, когда тут жили бабка с дедом, почти следы каких-то разговоров на стенах. Приходит из школы, забирает коньки и идет на каток в парк возле театра - должен же еще тогда был быть каток в парке возле Театра армии, да еще и музея армии... Возвращается, коньки связаны шнурками, через плечо, пьет чай, раскрасневшаяся, ложится на топчанчик в углу. По телевизору показывают "Время".

Все это, все эти мысли и ощущения казались отчего-то достоверными. Что ли потому что были все не бог весть какие. Несомненно, в детстве у нее был бант на макушке - потому что это обычно и, к тому же, должен был ей идти. Да и что тут было надумывать, зачем - в отношении постороннего, по крайней мере неблизкого человека, от которого тогда пахло малиновым вареньем, а ноги после катания подергивались во сне.

Усталость, наверное, была причиной - почему-то усталость была существенной - как бы вот полностью вымотавшись, не остается сил, кроме как на дурацкие работы, например зачем-то машинально восстанавливать в каких-то давних конспектах сокращения слов. Так же и тут, получалось, что обычное знание о любом человеке обычно сокращается что ли в дефисах.

Дальше она будет взрослеть, сын будет расти, потом она оставит ему эту квартиру, чтобы не мешать сыну и его девушкам, а сама переберется к матери с теткой, если, конечно, раньше с ними не стрясется что-нибудь плохое, тогда им придется съехаться.

Как бы какая-то ловушка - какой-то совершенно случайно сошедшийся в точку для постороннего человека остов чужой жизни. Какой-то длинный запах возможно, из коридора, от всего барахла, что там свалено. Чуть ли не ощущение вползающих сюда электричества, воды и тепла. Сантехнических же дел было немного, в самом деле только заменить вентиль, так что какая-то справедливость жизни станет быть на время восстановленной, если конечно М. удастся отыскать плоскогубцы.

Случайная квартира, незнакомые люди, обычная какая-то нескладуха. Непонятно - от незнакомства с этими людьми и их жизнью было непонятно, как можно вообще жить, что со всем этим делать. Ну, не по будильнику же все подряд, нет. В конце концов, не было бы на свете Бога, так все люди от полной своей глупости за два дня попадали бы под машины и повыпадали бы из окон, а машины бы все врезались в столбы.

Может быть, у них тут по вечерам бегали герои мультфильмов, шурша по углам, или когда они собирались вместе, возникал какой-то свой запах, семейный, от смеси всех запахов, которые привносил каждый.

Возможно, конечно, летом, когда открыты окна и дует всякий воздух и всякие листья типа бабочек залетают, тогда тут живут по-другому, а летних запасов хватает и на то, чтобы не мучаться и зимой. Но тут была явная неправда, потому что нельзя же понять за другого человека, почему он живой.

Вот что я придумал: если есть на свете некая вещь, объект, существо, от присутствия которого что-то меняется, то на самом деле все должно оставаться именно таким, какое есть. Потому что если бы появилось что-то новое, это означало бы всего лишь появление какого-то нового рецептора, который это новое уловил. Тут М. пришла с плоскогубцами, я ввинтил вентиль, открутил кран на стояке, вода себе пошла. Как все было связано на свете - все равно оставалось непонятным.

Видимо, должен быть какой-то золотой дым: что ли он въедается в людей, отчего все это начинает получать смысл, заполняя промежутки между действиями, словами, движениями. Все время заставляя их забывать о том, что они себе сочинили делать и думать, что они знали себе думать. М. предложила поужинать. Я отказался - ей же не хотелось суетиться, а мне неловко было разговаривать с ней во время готовки.

Курил потом в аркадах "Цветного бульвара". Снег еще падал, лампы были медно-коричного цвета. Снег лежал уже на тротуаре, не таял. В глазах, даже не на ресницах, а на глазах были капли от растаявшего снега: снег, тот, что падал, расплывался в глазах, в корично-медном свете казалось почти каким-то дымом. И это было хорошо, только вот и близко не дотягивало до той оторопи, которую я ощутил однажды, увидев как в моем месячном сыне становится внятным сознание.

СТЕПНОЙ ВОЛК ПО-РУССКИ

Однажды в детстве У. играл во дворе - а детство было в шестидесятые, и вот, игра была дурацкой, а и не игра, просто во дворе кто-то рассказал их книги "Природоведение" о том, что в кусках угля часто находят самородки или пластинки золота.

Были шестидесятые. Там был угольный погреб, в котором лежал уголь. Нашелся фонарик, вытянутый-китайский: все углубились в недра и светили фонарем. Блики вспыхивали часто, в первый раз обалдели и побежали на двор рассмотреть: убедились, да. А потом стали откладывать все куски, где был блеск, и потом, когда лампочка стала уже тускнеть, выволокли все это наверх, на солнце: было лето.

Умылись возле дворницкого крана в углу двора. Вымыли и куски антрацита. В самом деле: на многих кусках была золотая прожилка, золотое вкрапление. Поделили, разошлись счастливыми по домам. Прятать богатство, пока никто не прознал и думать, как эти золотинки оттуда вытаскивать.

Потом эта история забылась - потому что забылась. Или кто-то объяснил, что там то ли окислы, то ли какой-то металл. В общем, вовсе не золото, но это уже было неважно в сравнении с той радостью, да и время прошло.

Однажды весной У. ощутил, что он шпион. Что всю жизнь им был. Ощутил никак, понял, то есть, и все. Возможно, на эту молочную мысль его натолкнули остававшиеся еще полоски-лоскуты снега вдоль улицы, или разная мелочь, выходящая из сугробов по мере солнца: он их - дело в чем - внимательно разглядывал, только что не пытаясь извлечь из разрозненных отпечатков небольшого исторического времени какие-то хотя бы отчасти внятные истории. Истории не получались, а если получались, то самые минутные: вот прошла птица, а здесь улетела. Или прошел мужик, произвольный и хер знает куда.

Местности были типичные для шести-семи станций метро от центра. Собственно, была Пасха - то есть, накануне ночью У. выпил, согласуясь с обычаем. Ну а воскресенье было прохладным, не солнечным, вот и истории все получались хотя и не слишком тяжелыми, но кончались тем, что люди встретившись обязательно шли потом посидеть-выпить. Что в жизни и бывает.

Про шпионство же У. подумал всерьез - снова застав себя за этим внимательным, не имевшем никакого практического применения занятием, он с некоторой похмельной отстраненностью, что ли, понял о себе именно это: а чем как не шпионством можно определить саму его жизнь, которая, в общем, заехала уже за половину. В самом деле - единственное, что он умел делать, к чему испытывал постоянное пристрастие - это вот всяческие разглядывания, сопоставления, отмечания. Возможно, у него отсутствовала некая часть мозга, отвечающая за врастание в окрестности и теперь он боялся в старости оказаться финансово несамостоятельным. Не лучший вариант для города Москва. Получается старик в драном пальто, которому после смерти приносят конверт со счетом за электричество. Накануне смерти долго скребущий ключом замочную скважину в потемках сырой лестницы. Он, вдобавок, был одинок - не то, чтобы в данный момент, но как бы вообще.

Иногда с ним происходили уже и обострения этого чувства, он проваливался в свою стороннюю жизнь, нимало не думая о несоразмерности своей пристальности очередному открывшемуся перед ним факту жизни - что, несомненно, приближало его к психологическим, психическим и уже почти физиологическим отклонениям. Разумеется, он ими наслаждался. При этом думал о том, что, верно, шпионит на какую-то субстанцию, очертаний которой он не видит и даже не чувствует.

Пространство расщеплялось на слюду, собственно, не пространство, а жизнь. То есть она что ли была слоистой, но вот вовсе не по каким-то годам, а в каком-то другом физиологическом смысле. И только со стороны - потому что просвечивала - казалась цельной.

Проблема состояла в том, что не было такой территории, на которой были бы обеспечены смыслом и влагой необходимое количество для жизни слова. В данный момент такой территории не было.

Ему было хорошо, когда шел дождь - физиологически почему-то хорошо. Сладкого он не любил, любил открытые пространства, которые были не плоские то есть располагались бы этакими террасками, на двух-трех уровнях. Сенсимилью не любил, потому что она тормозила его рецепции, но раз в полгода год испытывал желание ее и курил со своей женщиной, после чего проваливался с ней в долгую любовь, закачивающуюся непонятно когда - собственно ее слезами, поскольку она всегда рыдала, когда кончала - но сквозь муть и дурь он отмечал этот факт только по звуку. Росту в нем было примерно метр семьдесят пять, вполне среднего телосложения - в общем, вполне и в самом деле в шпионы годящийся, если бы не борода, так и сохранявшаяся с хипповых времен, только теперь она была уже признаком просто возраста.