Премудрая Элоиза - Бурен Жанна

Откуда же исходил привкус пепла?

Прошло два-три дня, ничего не случилось. Жара усиливалась. Виноградные листья скручивались на шпалерах. В саду, среди иссушенной листвы, лопались от зноя сливы. Медвяные слезы стекали по их светлой кожице. Пчелы опьянялись соком. Земля в саду потрескалась, братья миряне без конца поливали ее. Трава стала рыжей, как оленья шкура. Молились о дожде.

Чтобы не упускать минут утренней свежести, я садилась работать с рассвета, а в полдень, после обеда, отдыхала.

Что может быть покойнее? Но так бывает перед бурей. Все смолкло. Затишье заставляет забыть об угрозе.

Затем огнь Господень обрушился на нас!

Дойдя до этого предела, Господи, я чувствую в себе протест. Как скакун, которого направляют на препятствие против его воли. Ты знаешь, что я никогда не переставала возмущаться варварством Фюльбера. А сейчас мне предстоит, не медля более, простить его! Как я смогу? Если бы дело было во мне одной, Господи, я бы сказала — мы квиты. Но я не могу забыть его чудовищную жестокость к Пьеру!

Конечно, можно искать мотивы его преступления. Их всегда можно найти! Мой уход в монастырь, несомненно, окончательно лишил его разума. Доведенный до последней степени ярости тем, что он расценил как наивысшее предательство со стороны моего мужа, пожелавшего от меня отделаться, дядя сошел с ума от ненависти. После моего бесчестья и его собственного позора, после наделавшего шуму похищения и рождения незаконного ребенка, после стольких невзгод и предательств Абеляр заточил меня в монастырь, еще раз нарушив самые торжественные клятвы! С таким вероломством Фюльбер смириться не смог. В объятом горячкой уме зародился дьявольский план. Слава моего совратителя была ему невыносима. И он обратился к мести, мести беспощадной и кровавой.

Я могу перечислить его резоны. Но смогу ли я когда-нибудь простить? Знаю, что должна, Господи, если хочу предстать перед Тобой хоть с какими-то шансами быть прощенной. Как это жестоко, Господи, как тяжело заглушить свою обиду. Волей этого безжалостного человека разрушены обе наши жизни. Позже, однако, Пьер заклинал меня видеть в нем Твое орудие и находил законной расправу дяди, который, как он говорил, заплатил ему вероломством за вероломство; он возблагодарил Тебя за заслуженное и очистительное испытание!

До сегодняшнего дня я отказывалась следовать за Пьером по этому пути. Я цеплялась за обиду. Пришел ли час отбросить вместе с гордыней и мои горести? Чтобы уйти к Тебе свободной от цепей, Господи, свободной от самой себя и своих страстей. Поскольку Ты этого хочешь, Господи, поскольку Пьер писал мне некогда, что этого хотел, я попытаюсь. Но это так трудно. Вырвать этот шип, так плотно угнездившийся в моем сердце, значит резать по живому!

Господи! Помоги мне!

«Прости мне мои прегрешения так же, как я прощаю их согрешившим против нас!»

Недолго, впрочем, предстоит мне еще говорить о Фюльбере. Я предпочитаю не задерживаться в его обществе.

С несколькими своими родными он составил заговор. Он знал, что Пьер, всегда осторожный, спит в самой дальней комнате своего дома. Слуга сторожил у его двери. Подкупить лакея было, наверно, нетрудно. Кого не соблазнит золото? Однажды ночью неверный слуга впустил Фюльбера с подручными в комнату, где спал Пьер. Они силой удержали его и нанесли ему, едва проснувшемуся, дичайшее и позорнейшее увечье.

Когда я узнала, материнскими заботами аббатисы Аржантейя, о чудовищном покушении, жертвой которой ты стал, Пьер, свет померк в моих глазах и я лишилась чувств.

Едва придя в себя, я просила разрешения вернуться в Париж, чтобы выхаживать тебя.

— Не уверена, что мессир Абеляр желает сейчас вашего присутствия, — сказала аббатиса. — Ему нужен покой. Волнение от вашего прихода может погубить его. Лучше помолитесь о нем, дочь моя. Больше всего он нуждается сейчас в ваших молитвах!

Молиться у меня не получалось. Железо, отсекшее плоть моего супруга, тем же ударом отсекло мое будущее, и мы оба были ввержены в боль. Яростный протест переполнял меня. Я не могла сдержаться и обвиняла Тебя, Господи, в жестокости. Пытка, которую претерпело обожаемое мной тело, разрывала мне душу. Меня осаждали страшные картины, и я глубоко страдала при мысли о муке, постигшей тебя, моя бедная дорогая любовь.

Я не приняла Твоего приговора, Господи! Я восстала против него!

Почему один Пьер в своей плоти заплатил за грех, который был нашим общим грехом? Мы оба грешили, а наказан был он один.

Давящее чувство несправедливости навалилось на меня.

Почему Пьер осужден именно теперь, когда мы соединились перед Богом? За все время нашей связи божественный гнев обходил нас стороной. Именно после того, как мы узаконили нашу мятежную любовь и облекли покровами брака срам наших заблуждений, гнев Божий обрушился на нас!

Я ушла в свою келью, но не плакала. Сила моего горя была выше слез. Скорчившись, как от удара ножом в живот, я дрожала всеми членами, но глаза мои оставались сухи. Я чувствовала себя опустошенной, как дом после пожара. Остались лишь стены, сердце жилища обратилось в прах. Я была домом с окнами, зияющими в пустоту, несчастье и боль.

Кара, настигшая Пьера, могла бы быть суровым возмездием для человека, застигнутого в позорнейшем прелюбодеянии; но то, что иные получают за свое вероломство, он навлек на себя законным браком, которым пытался загладить свою вину. Собственная супруга навлекла на него то, что навлекают на своих сообщников падшие женщины! Горе мне, говорила я себе, я пришла в этот мир, чтобы стать причиной такого преступления! Неужели женщины всегда приносят беду мужчинам?

В моей душе царил хаос, сердце было разбито. Ты знаешь, Господи, что на протяжении долгих лет мучений и горечи я продолжала тайно восставать против Твоего приговора. Я не могла смириться, не могла покориться!

После смерти Пьера, с тех пор как я стала каждый день молиться на его могиле, ко мне стало приходить смирение. Сегодня я должна перестать бунтовать, должна склониться перед Твоей волей, примириться с Тобой наконец! Ты вел меня к этому извилистой дорогой, среди шипов, по острым камням. Достигла ли я конца пути? Перед тем как исчезнуть, я захотела вновь пережить свои сладостные годы. Теперь мне нужно перейти к годам несчастий. Быть может, вновь проследив свой путь, я найду дорогу к спасению?

После случившегося мы с Пьером страдали одинаково. Ты, любовь моя, в своей плоти и своей гордости. Я — в своем обожании и в своей скорбящей душе. Я догадывалась, какую муку ты терпел. Мне рассказали, что наутро весь город столпился у твоего дома. Волнение, сетования, крики и стоны долетали до твоих ушей. Парижский епископ, самые видные каноники, женщины, боготворившие тебя, — все обитатели города оплакивали твое несчастье. Твои ученики — особенно они — докучали тебе соболезнованиями. «Я больше страдал от их сочувствия, чем от своей раны, я больше ощущал свой стыд, нежели увечье, и был удручен скорее смущением, чем болью», — написал ты мне позже. Я угадывала это раньше, чем ты мне признался. Я так близко тебя знала, Пьер!

Я догадывалась, какое чувство унижения, позора, оскорбления терзало тебя. Твоя униженная, осмеянная, погибшая слава будет преследовать тебя повсюду. Где укрыться? Как показаться на людях? На тебя, опозоренного, все будут показывать пальцем, как на чудовище. Ты, такой гордый, уже не был мужчиной! Слух о столь особенном увечье быстро разнесется по всей стране. Я почти физически разделяла твою тревогу, твой ужас. И я ничего не могла для тебя сделать, ничего! Эта очевидность жгла меня, словно каленым железом!

Так протекли два дня мучительной тоски. Я не выходила из состояния прострации. Тогда я получила от тебя записку. Ты просил меня прийти. Я немедля отправилась в путь.

Сибилла, привезшая мне твое письмо и приведшая мою кобылу, рассказала мне по дороге, что оба твоих истязателя схвачены. С ними поступили так же, как они поступили с тобой. Кроме того, им выкололи глаза. Фюльбер же, осужденный епископами и канониками Парижа и лишенный прав собственности, пребывал в настоящее время в тюрьме.