Поверить Кассандре - Константин Жемер

– Так ты скобарь[58]?! – обрадовался Игнат.

Рябой брехнул как пес и продолжил.

– У нас во Пскове куковал на жальнике старый бесяка, да не какой-нить там, а настоящий, при рогах и копытах…

– Чаво? – детина так дернул вожжи, что лошади всхрапнули. – Щаз тресну промеж глаз, шоб не брехал!

– Вот те крест! Настоящий бесяка! Рога с хвостом под одёжу ныкал, но всё одно бесяка! И люд ел!

Здоровяк медленно стянул рукавицу с правой руки.

– Да не брешу я, ел – и всё тута! Первой-то жалмерку[59] соседову ухрумкал! Да и то, не всё жрёть, подлюка, а руки-ноги брезговал, из тулова же токмо ливер выесть…

– А-а-ай, болван! – саданул-таки напарника Игнат. – Мы ж сами не жрамши, аппетитец испоганишь!

– Чё, спужалси? – радостно вскричал Пётр. – И кто ж тут после этого бздун? А я тово людоеда вот ентими вот зеньками зыбал. И ничё, в штаны, чай, не клал.

– С бесякой твоим что сталось? – поинтересовался из кузова Циммер.

– А ничо, сгинул он кудой-то, про яво и забыли все…

Мерная тряска и болтовня бродяг убаюкивали Павла.

– …А в тот день, када меня погнали из ватаги, – понизив голос, сказал рябой, – я явойную рожищу увидал тута, в столице…

– Опять брешешь, – громко зевнув, сказал Игнат.

– Ну, чё ты за человек, Игнатик?! Божись-не божись, у тя всё одно – брешешь, и арык!

Скучающий Игнат, явно потешаясь над Петром, состроил нарочито внимательную гримасу.

– На Смоленском видал яво! – заявил рябой.

– Ты про кладбище?

– Про кладбище, про кладбище! Ты ухи приверни и слухай. У наших тама антерес имелся, сторож кладбищенский тоже в деле – к яму мы и пошли. Заходим, а тама тот старый псковской бесяка, я ж яво хорошо помнил, обознаться не мог. Ну, я потихоньку Похабнику и грю…

– Паскуднику, что ль? – уточнил Игнат.

– Не сбивай! – отмахнулся рябой.

– А тебя хуч сбивай – хуч не сбивай, всё одно брешешь, как сивый мерин, –оставив шутливый тон, сказал Игнат. – Всю твою историю я наперёд знаю. Уж парни поведали, как ты тово могильщика узревши, ничё никому не говорил, а сразу в дверь ломанулся, токо тебя и видели. За то тебя, бздуна, из ватаги и попёрли.

Рябой надулся индюком и замолк, а Игнат, отсмеявшись, сказал:

– А беса твово я лично видывал! Горбатенький, рожа медвежья, брови до щёк отросши, что занавески в бане! Видный бесяка, да, скобарь?

– А видал, чё у яво в углу стояло? – вскинулся Пётр. – А в чё руки по локотки замараны – тож видал? Я те больше скажу – он и тута, в Петербурге твоём, мёртвых жрёть! Аще и других потчуеть – пирожки варганить и на базар сносить! Тама, на базаре, у яво зазноба торгуеть пирожками.

– Бздун и брехун, – ухмыльнулся здоровяк. У Павла же при словах рябого в горле встал отвратительный ком – вспомнились давешние пирожки с ярмарки. Неужели сподобился мертвечины отведать?

– Нихто не верить, нихто! – провидческим тоном резюмировал рябой. – Ничё, придёть времечко, и хто-то из закадычников к бесяке на стол точно ляжеть, и на пирожки пойдёть. Сто пудов пойдёть! Вспомните тады Петра, ан поздно!

– Тьфу, ты! – детина Игнат неловко дернул вожжами, освобождая руку, и размашисто перекрестился.

Меж тем миновали Фонтанку, над крышами домов по Владимирскому завиднелись купола собора. Светлый перезвон, плывший над городом, стих.

– Сами доедете? – сдавленно осведомился Циммер у спутников и спрыгнул с саней.

Похлопав по деревянному борту, крикнул:

– Карпу за санки спасибо передать не забудьте!

Почти бегом направился к Владимирскому собору, пытаясь поспеть к вечерней службе. Нет, прилежным прихожанином Павел никогда не был, зато такой прихожанкой являлась красавица Оленька, никогда не пропускавшая ни одного воскресного богослужения, и всегда приходившая на них вовремя, хоть часы сверяй. Увы, таковые у молодого человека нынче отсутствовали – видавшие виды, чиненные-перечиненные, они уже четвёртый день обретались в часовой мастерской, где служили предметом ненависти добрейшего из часовщиков.

Встав на другой стороне улицы, напротив храма, молодой инженер сразу же приметил любимую, стоило той появиться из-за угла. Всё, на что рассчитывает сегодня Павел, это молча пойти рядом, и у самого входа опередить девушку на шаг, галантно придержать дверь, и в благодарность заслужить ласковый взгляд, а то и улыбку. Он срывается с места, но тотчас же останавливается, зло кусая губы. Увы, причина для ненависти есть у каждого – Павел Циммер больше всего на свете ненавидит этого лощёного господина, что с самодовольным видом шествует под ручку с Оленькой. О, Павел знает таких! «Аристократ, из тех, кто считает, будто мир вращается вокруг них. Но характерно то, что, по непонятной причине, мир тоже считает себя обязанным вращаться вокруг подобных господ! Иначе как объяснить, почему перед ними всегда открыты любые двери? Почему швейцары никогда не задают им никаких вопросов, а в ресторациях официанты кланяются на вершок ниже обычного? И, наконец, почему они не знают отказа у женщин? Никогда не знают! Вот и Оленька тоже не смогла отказать…»

Прежде Павел не раз замечал, как проклятый аристократ заходит в дом генерал-поручицы, но поздно, слишком поздно узнал к кому именно он наведывается, ведь шторы в квартире напротив так редко бывают открыты… Лишь позавчера увидел то, во что пока ещё отказывался верить: они стояли вдвоём у окна и мило беседовали, а её рука лежала в его руке… О, если б мир внезапно превратился в холст, Павел схватил бы уголь и заштриховал этого человека, навсегда вычеркнул его из жизни, из памяти… Но мир – не холст, и поэтому два силуэта по-прежнему стояли перед глазами. Конечно, Циммер не сразу поверил, что Оленька – простая содержанка, но, выдав гривенник дворнику Абдалле, он узнал всю правду: аристократ этот – чиновник высокого ранга, звать его Сергей Ефимович, квартиру для Оленьки снял именно он. Иногда сам наезжает, а чаще присылает за девушкой экипаж. Никто другой в ту квартиру не ходит.

«Вот и всё, куда уж более! Конечно, не по любви она с этим Сергеем Ефимовичем, ведь он же старый. Верно, Оленька, как и Павел, лишена родителей. Может, познала бедность, а этот – тут как тут… Нет, осуждать её нельзя… Найдётся ли в мире молодая особа, которой не по нраву, когда её приводят в дорогой магазин, и она, примерив понравившийся наряд, искательно оборачивается к кавалеру, а тот, ни слова ни говоря, достаёт портмоне, в котором никогда не переводятся ассигнации... Да, если Оленька и влюблена, то не в человека, а в его кошелёк, и не более! Но влюблена ли? А может, подобная связь претит этому ангелу с неокрепшей душой, и девушка желает разорвать её? Как бы узнать?»