Как мы писали рассказ - Джером Джером

Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю. Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: «Эй ты, моя конфеточка!», а к пожилым дамам обращались со словом «мамаша». Самым шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.

Я пошел вслед за ними на мол, обогнал их и стал ждать под газовым фонарем. Когда человек с гармоникой попал в полосу света, я вздрогнул: я мог бы присягнуть, что это Джозеф. Однако все остальное никак не вязалось с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него был маленький котелок, а во рту – большая зловонная сигара.

И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.

Один раз я чуть не потерял его из виду, по в таком костюме он не мог надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой, довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень влюбленной, но ему, по-видимому, было с нею скучно.

«Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?» – услышал я ее шепот.

«А как же, люблю», – ответил он довольно небрежным тоном.

Она нежно похлопала его по щеке, но он не ответил на эту ласку, а несколько минут спустя, пробормотав какое-то извинение, встал и один, без нее, пошел к буфету.

Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.

«Эй, – окликнул тот, – куда ж ты подевал Лизу?»

«А ну ее, – услышал я, – уж очень она мне надоела, Если хочешь, иди проводи с ней время».

Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет. Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.

В буфете он навалился на стойку и громко потребовал двойную порцию джина. Тут я хлопнул его по плечу, он обернулся, увидел меня, и лицо его покрылось мертвенной бледностью.

«Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?» – сказал я с улыбкой.

«Какой еще там Смайт! – грубо оборвал он меня. – Я Смит, а не какой-то там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю».

Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза.

«Не выдавай меня, старина, – прохныкал он, – ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я – один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах».

Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.

Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать.

«Ну что ты тут поделаешь, – продолжал он, – хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я – задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад...»

«Однако, – перебил я его, – раньше вы исключительно нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри».

«Знаю, – согласился он, и голос его задрожал от волнения, – в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен».

«Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам ближе, и держаться за нее покрепче?» – спросил я.

«Куда там, – отвечал он, – в том-то и дело, что не могу. Удивительная это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже тошно глядеть на себя».

«Сейчас я был самим собой, – продолжал он, – дней этак с десяток, В одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на «это вот» платье, висящее над кроватью, и на «эту вот» гармонику (он ласково похлопал ее) и почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и подойду к зеркалу. «Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, – скажу я сам себе, – вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками». Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома, вскочу в первый попавшийся кеб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад на Майль-Энд-род».

«А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?» – спросил я.

«Ну, это проще простого, – ответил он. – Своей экономке на Олбэни я говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, – прибавил он патетическим тоном. – Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край, а когда я джентльмен, то самый что ни на есть первосортный джентльмен. Ну точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы и соединить два края, тогда я был бы человек что надо».

Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся. «Э, чего там еще, сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. – Жизнь-игра; выиграешь ты или проиграешь – все одно, лишь бы повеселиться. Пойдем промочим глотку?»

Я отказался «промочить глотку» и ушел, а он продолжал наигрывать сентиментальные мелодии на своей гармонике.

Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную карточку, на которой стояло: «Мистер Джозеф Смайт».

Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.

«Итак, – начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, – вы, значит, освободились от «Смита»?» Болезненная улыбка исказила его лицо.

«Но вы никому ничего не говорили об этом?» – с волнением спросил он.

«Ни одной живой душе, – ответил я, – хотя, сознаюсь, меня часто мучило искушение».

«И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? – продолжал он с тревогой в голосе. – Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание, что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли каждый мой нерв...»

Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:

«Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того, чтобы говорить о нем».

«Нет, видите ли, – возразил он, – до некоторой степени мой приход связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно».

«О нет, нисколько, – ответил я, – наоборот, это мне очень интересно».

И так как он все еще колебался, то я прямо спросил 1его, в чем же дело.

Он казался смущенным.

«Все это очень глупо с моей стороны, – начал он, и при этом слабый намек на румянец окрасил его бледные щеки, – но дело в том, мой дорогой Мак, что я влюблен».

«Чудесно, – воскликнул я, – вы приводите меня в восторг! (У меня мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с ней знаком?»

«Я склонен думать, что вы видели ее, – ответил он, – она была со мной на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились».

«Как, неужели это Лиза?» – вырвалось у меня.

«Да, она; мисс Элизабет Маггинз». Он с нежностью произнес ее имя.

«Но, – не удержался я, – мне показалось, что она вам совсем не нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно».