Мальинверно - Доменико Дара

проводил до ворот, потом направился в покойницкую, куда из библиотеки принес самую старую из трех имеющихся у нас книг «Моби Дик», инвентарный номер АЛ ГМ 01.

Чего только не кладут в гробы и могильные ямы: распятия, монеты, четки, статуэтки святых, записки с просьбами, шляпы. И Библии. В огромных количествах. Тогда почему бы так не поступить и с романом Мелвилла, который мог быть одной из пророческих книг Библии и который можно было бы разместить между пророками Авдием и Ионом?

Вернувшись к ампутированной и усопшей ноге, ожидавшей погребения и не чаявшей воссоединения в ближайшем будущем с оставшимся телом, я положил на ее металлическую урну экземпляр «Моби Дика» для достойного погребения.

Взял лопату, стал засыпать землей, но тут остановился. Чего-то не хватало.

Вернулся в покойницкую и среди предметов, стоявших на полке, отыскал белое перо. Тот, кто подобрал его и принес, похоже, хранил его из-за размеров – перо настолько большое, что могло быть пером чайки или альбатроса. Перо.

Древние египтяне считали, что каждый покойный проходил проверку на вес своего сердца. На одну чашу весов клали сердце, на другую – перо. Если перо оказывалось тяжелее, сердце покойника было чистым.

Я взял перо морской птицы и бросил в могилу с пригоршней земли, потому что если этой культе уготовано быть в аду, то она принесет туда частицу неба.

На следующий день, когда до трех оставалось пять минут, я вышел на балкон библиотеки понаблюдать за входом Святого Акария. Не знаю, почему за день до этого я сообщил девушке из отдела траурных объявлений все подробности похорон. Может, чтобы похороны выглядели как настоящие, может, чтобы закинуть в океан наживку, которую заглотит другой такой же фантазер, как я, может, это был вневременной способ почувствовать себя не столь одиноким или, может, потому, что я думал о женщине в черном. Я подождал двадцать минут, но никто не пришел. Я закрыл ставни, укрылся от солнца и вернулся за письменный стол.

15

Любовь и жизнь всегда происходят не здесь, а в каком-то другом месте.

Но это «другое место» было настолько близко, что я обманывал свое тело, состоящее из мышц и нервов, иллюзией осуществимости, таявшей ближе к вечеру в анонимности ночной темноты.

Возвращаясь загоревшим из ночных путешествий по экзотическим странам, находившимся вовсе не здесь и напоминавшим картинки из туристических буклетов, я просыпался с осознанием, что сегодняшний день будет похож на все остальные, что будут снова ожидания и мечты, связки ключей, отпирающих ворота, прочтенные и возвращенные на место книги, череда поступков и жестов, как вывешенные на просушку простыни, которые в лучшем случае развевал западный ветер или сирокко, и они на мгновение пьянели от движения, ибо потом целый день им предстояло висеть, болтаясь на веревках и предлагая тень всем, кто искал защиту от солнца.

С тех пор как я познакомился с Эммой, это расстояние сократилось. Оно стало еще короче, когда я увидел со спины женщину в черном, оставившую после себя прозрачный шлейф надежды.

Посему с того дня, стоя перед зеркалом после утреннего душа, я стал пользоваться костяной расческой моего отца, где кое-где еще сохранилась его перхоть, и зачесывал волосы, где кое-где еще сохранились песчинки с приснившихся мне экзотических пляжей.

Я неуклонно занимался этим каждое утро, точно как дон Пеллагорио, претворяющий облатку в плоть в надежде, что ритуал поможет свершиться чуду, – сохранить веру, убывавшую каждое утро, ибо жизнь, и любовь, и даже вера находятся не здесь, а где-то в другом месте, но в те дни я их чувствовал совсем близко, миг – и они рядом, посему этот миг я хотел встретить во всеоружии, ибо привычка к отказу сокращает количество предложений, неудачи в любви отбрасывают ее ad aeternum, а конец дает знать о себе, когда ожидание теряет надежду.

Каждый по-своему лелеет ее: городской геодезист Кариа́ти платит взятки в надежде устроить сына; адвокат Кастровилла́ри копит деньги, с каждым днем их сумма растет; архитектор Страи́ти уже с десяток лет строит дом, который он, вероятно, никогда не закончит; я же перед выходом из дома просто причесывался и освежался одеколоном, а иногда, собираясь в библиотеку, даже завязывал галстук.

Во вторник, спустя четыре дня, как я увидел второй репейник, я закончил рукопись Корильяно. Очень интересное чтение, Анатолий был прирожденным писателем, и если бы он начал раньше, кто знает, каких бы высот он достиг.

Что касается моих поисков в том десятилетии хроники событий, тщательно задокументированных страховым агентом, я никаких следов, ведущих к Эмме, не нашел – ни разговоров, ни слухов, решительно ничего.

Тем не менее это было искусно написанное произведение, построенное, по его словам, на величайшем недоразумении.

Я с большим вниманием перечитал страницу, где он описывает, как впервые увидел Августину Кардинале, дочь угольщика, когда проходил мимо их дома; она выглянула в окно, в белой блузке, с гладко собранными волосами, и каждое слово на этой странице, каждая запятая, каждый пропуск говорили о зарождающейся любви. Я перечитал несколько раз, в ушах звучали безотрадные слова Корильяно, что ничто из того, что произошло до и после этой встречи, не стоило улыбки этой женщины. У него не хватило духу признаться ей в своем чувстве и, вспоминая его слова глубокого сожаления, я подумал, что будет вдвойне несправедливо, если Августина Кардинале не прочитает эту страницу, ведь и она наверняка любила его, сберегла ему верность; я не смог не спроецировать на них мою первую встречу с Эммой; это была невозможная любовь, где влюбленные движутся навстречу друг другу, но не встречаются, ошибаются в выборе времени и места, но сейчас у меня была возможность совместить это время и пространство, как если бы счастливый финал чужой истории был добрым предзнаменованием для моей. Я вырвал из рукописи эту незабываемую страницу и, выйдя через час из библиотеки, воспользовался тем, что окно Августины было открыто и, не замеченный никем, положил этот лист на подоконник, что не вызвало бы ни у кого удивления, поскольку в Тимпамаре каждый день то западный, то восточный ветер разносит по улицам города бумагу с перерабатывающего комбината, устилает ею балконы и крыши; Августина наверняка подумает, что этот листок из тех, которые сами выбирают читателя, но читая его, ей станет дурно и придется сесть, перечитать его и заплакать от счастья, ибо ветры оказались милостивы к ней и, наконец, подтвердили, что беззаветная любовь бесценна, что любишь не ради взаимности, а ради самой любви; вечная любовь – это не