Солнце в день морозный (Кустодиев) - Адель Алексеева

А он работал в последние месяцы с каким-то особенным азартом. Только что кончил "Купчиху", начал запоем писать "Красавицу", а еще иллюстрации, декорации. Часто им приходилось быть врозь. Он в Москве, она в Петербурге, вот как сейчас. Борис Михайлович писал:

"Я мучительно работаю, а ты нервируешь меня", "Мои отношения к тебе остаются те же, я скучаю о тебе, и это правда... Сказать тебе прямо: сиди и жди - это было бы жестоко, хотя фактически так и есть. Это (жестокость по отношению к тебе) я остро чувствую, и это доставляет мне большую неприятность. Но переменить я ничего не могу".

Недавно законченная "Красавица" теперь висит в его мастерской. Газеты писали о картине: "Вот уж кто чудит, так это Кустодиев... Он как будто умышленно кидается из стороны в сторону. То он пишет обыкновенные хорошие дамские портреты, вроде госпожи Нотгафт или Базилевской... а то вдруг выставляет какую-то дебелую "красавицу", сидящую на расписном с букетами сундуке... Нарочитое и выдуманное безвкусие".

Юлия Евстафьевна вздохнула. Поднялась с дивана, осторожно притворив дверь, пошла в комнату-мастерскую. Из окон ее видна яркая желто-белая церковь и вокруг нее сад. Это очень радовало мужа на их новой квартире в Петербурге.

Она зажгла свет, и сразу ярким пятном на стене засияла "Красавица". Юлия Евстафьевна невольно улыбнулась.

Ленивая, огромная, красивая, ей тесно, "ее чересчур много", она как бы "вываливается" из холста. Ни малейшего раздумья и сомнения на красивом лице. Ее тело написано с той же любовью к фактуре, что и одеяло. Та же шелковистость, та же розовая мягкость.

Любит он ее? Или снисходителен к бездумности? Или насмешничает? Еще недавно была "Купчиха" - народный идеал, почти некрасовская женщина. И вдруг - "Красавица"... Чуть-чуть толще, чуть-чуть ленивей, чуть-чуть красивей - и нет идеала. И все же есть цельность, завидная цельность.

Как это гладко написано, без малейших следов от мазка, в дивной манере старинных мастеров!.. Не это ли усугубляет ее бездумность? Ах, если бы ей, Юлии Евстафьевне, чуточку этой беззаботности!..

А в это время в Москве Кустодиев разговаривал с актером Лужским.

– Ну как, смотрел Немирович-Данченко мои декорации? - спрашивал Борис Михайлович артиста Московского Художественного театра Василия Васильевича Лужского.

– Да, да. И весьма хвалил, - отвечал тот.

– Хвалить-то хвалил, да все-таки второй акт мне, кажется, не удался, Хочу его проще сделать. У Островского нет ни в чем усложненности, вычурности. У него действие развертывается неторопливо, и декорации такими должны быть. В комнате Купавиной цвет обоев я думаю взять голубой. Драпировку повесил на окна - и стало уютнее. Колонны уничтожил. Как думаете, Василий Васильевич, лучше стало?

– Без сомнения, Борис Михайлович. Огромная фигура Лужского выделялась в проеме двери, головой он касался притолоки.

– Однако жаль, что Константина Сергеевича да и Москвина нет сейчас в Москве. Если у них появятся возражения, поздно будет. Переделывать нельзя. Хорошо, когда еще в эскизах все обговорено. Я могу работать при условии определенно высказанных пожеланий до начала работы.

– Мне ваши декорации, Борис Михайлович, очень по душе, я отношусь к ним с доверием и искренностью.

– Вот, вот, Василий Васильевич! Именно это я и хотел вложить в свои декорации: доверие и искренность. Вы меня хорошо понимаете, - Кустодиев поднялся с кресла, не без труда, с помощью палки.

– Ну а теперь, - сказал он, - как сговорились, дорогой Василий Васильевич, Вы не откажете мне в прогулке по Москве?

Лужский на секунду задержал взгляд на ногах гостя.

– Нет, нет, пожалуйста, не отказывайтесь. Вы так хорошо умеете показать Москву, а для меня это такая радость! А я чем дальше, чем больше жаден до радости. Что делать? Неисправимый оптимист. Знаете, у Бетховена есть такие слова: "Жизнь - это трагедия. Ура!" Ура! Мы идем гулять... Кстати, и Перетта Александровна не хватится нас, мы вернемся к ее приходу...

Лужский помог художнику надеть пальто. Они вышли из дома, и сразу же удалось взять пролетку. На облучке восседал извозчик.

– Обратите внимание, - прошептал Кустодиев. - Сидит величественно, словно царь... Синий кафтан, красный кушак, высокая шапка... Между прочим, недавно я писал царя на фоне Кремля. Сначала фон сделал. Потом - его величество. Но вот величества-то и не получилось. Вышла заурядная, как ни старался я, фотография.

Лужский подмигнул:

– Небось не очень старались-то, Борис Михайлович?

У того лукаво блеснули глаза:

– Что вы, как можно, Василий Васильевич... Это министры мерзавцы, а царь хороший.

– В какой край прикажете? - пробасил кучер-лихач и чуть повернул голову, скосив недоверчиво глаза. Убедившись, что седоки степенные, поинтересовался: - Быстро аль шагом?

– Небыстро, небыстро.

Кустодиев пристально взглянул на кучера: обветренное, загорелое лицо, борода черная как смоль. Красиво! Спросил:

– Откуда сам-то будешь?

– Керженские мы.

– Из старообрядцев, стало быть?

– Точно, ваше благородие.

– И что ж, тут, в Москве, много вас в лихачах-то?

– Да много не много, а хватает. На Сухаревке свой трактир.

– Вот славно, туда мы и поедем. Вы не против, Василий Васильевич?.. На Сухаревку!

Пролетка остановилась недалеко от Сухаревой башни, возле трактира Ростовцева, и друзья зашли в низкое каменное здание с толстыми влажными стенами.

Запах табака, сивухи, вареных раков, солений, пирогов ударил в нос.

Огромный фикус. Красноватые стены. Низкий сводчатый потолок. И в центре за столом сидели лихачи в синих кафтанах, с красными кушаками. Они пили чай, сосредоточенно и молчаливо. Головы подстрижены под горшок. Бороды - одна длиннее другой. Они не просто пили чай, держа на вытянутых деревянных пальцах блюдца, они как бы священнодействовали, монументальные, иконописные. Это секта. Это старообрядцы. У того, что в центре, не лицо, а апостольский лик, такой способен, вероятно, и на самосожжение.

Что-то вечное, непреходящее исходило от них. И в то же время художник остро чувствовал сиюминутность увиденного. Пройдет короткое время - и их не будет. Трамваи, конки, паровозы, что-то еще придумает человек - и не останется таких лихачей. Ах, как бы хорошо это схватить на полотне!

Подумалось: центр картины должен быть монументальным, зато вокруг все в движении, половые с чайниками, кошка, прилавок у буфетчика. На стенах жостовские подносы с узорами на черном фоне, горо-децкие доски с их таинственной детскостью...

Потом, когда художник вернется в Петербург, он будет долго работать над картиной, которую назовет "Московский трактир". Это будет еще одна картина "нового Кустодиева", картина-символ, картина-синтез.