Необязательные отношения - Ирина Кисельгоф

— Не знаю.

— Когда осенью деревья теряют листья, они перестают дышать и умирают. Тогда нападает грусть и тоска. Оттого, что лето закончилось и начинается сырая промозглая осень с хмурым небом и нудным дождем, а затем наступит холодная, бесконечная зима Мы все это чувствуем потому, что талантливый художник сумел рассказать несколькими мазками красок, как осенний ветер равнодушно сметает листья — обрывки легких, медленно умирающих деревьев. Это и есть югэн. Понял?

— Наверное, — вздохнул ребенок.

— Вообще, живопись — это самая большая тайна в тайне.

— Да?! — глаза Никиты загорелись.

Лавровой нравилось, что он, как все дети, легко меняет настроение, через мгновение забывая, что ему было грустно. Она этому немного завидовала.

— Представь, ты смотришь на картину и чувствуешь тайну. К примеру, художник Модильяни почти всегда писал людей на фоне закрытой двери. Почему она закрыта? Кто это сделал, сам художник или его модель? Что им так хотелось скрыть? В портретах Модильяни есть недосказанность, неразгаданная тайна. Теперь ее уже никогда не узнать. Модильяни рано умер и унес загадку с собой.

— Что за этой дверью? — спросил очарованный странник. — Как думаешь?

— Может быть, прошлое и будущее этих людей или самого художника.

— Здорово знать свое будущее!

— Не всегда.

— Почему? — удивился Никита.

— Жить тогда будет или скучно, или страшно.

Вечер окутал город мглистыми сумерками и залил дождем голые стволы домов, заблестел тусклыми каплями окон. Дождь потек артериями мощенных красной плиткой тротуаров и черными асфальтовыми венами дорог среди улиц и переулков. Перечеркнул светящийся ореол вывесок и витрин, разлетелся ртутными брызгами луж из-под колес автомобилей, ощетинился иглами фонарей и фар.

Под навесом на скамейке автобусной остановки сидел мужчина средних лет в помятом светлом пиджаке. Лаврова примостилась на другом конце скамейки.

— А вам никогда не приходило в голову, зачем вы живете? — неожиданно спросил мужчина, не глядя на Лаврову.

Лаврова промолчала.

— У меня было все, — продолжал он. — Теперь я потерял деньги. От меня ушла жена, друзья отвернулись. Знаете, что такое аура успеха? Это когда люди слетаются к вам, как мотыльки на свет.

«Не все так просто, — подумала Лаврова. — Мотыльки слетаются на свет и погибают от его жара. Иначе ты не остался бы один».

Незнакомец вытащил из кармана пачку сигарет. Пальцы его дрожали. Он сломал одну сигарету, доставая ее из пачки. Выбросил, закурил другую. Огонек зажигалки трепыхался в его руке. Он перехватил взгляд Лавровой.

— Нет, я не пьян. Я не пью. Но вчера, спускаясь по лестнице, я упал. Я сто раз спускался по этой проклятой лестнице и никогда не падал, а вчера упал. Не знаю, в чем дело. Лучше бы я сломал себе шею. — Он помолчал и добавил: — Да, так было бы лучше!

Он опять помолчал и снова заговорил:

— Вы мне все же не сказали, для чего вам так нужно жить.

Незнакомец пытливо вглядывался в лицо Лавровой, она так и не ответила. Он выбросил недокуренную сигарету, встал и ушел. Его походка была тяжелой, будто вместо ступней у него были свинцовые плиты.

Лаврову мучила вина. Она чувствовала, он может с собой что-нибудь сделать. Она даже не попыталась этому помешать, хотя бы поговорить с ним. Она побоялась, что ей придется за него отвечать, взвалить на себя чужой груз. Она опять оказалась виновна.

Лаврова вернулась домой с похоронным настроением. Чтобы спасти свою душу, ей нужно было только одно. Ухватиться за соломинку — чужого, маленького ребенка.

— Давай пройдемся, — предложил Минотавр.

— Как же Никита?

— Мы вернемся до ухода Галины Захаровны.

Они отправились к небольшой роще, поднимаясь в гору. Тропа становилась все круче и уже. Вскоре они шли по редколесью, ветер небрежно шевелил листву. Просачиваясь сквозь ветви деревьев, струи нежаркого вечернего солнца охряно-желтыми конусами расходились к земле. Очертания фигур то блекли в серых сумерках, то размывались клубящимся светом солнечных прожекторов. Свет и тень нехотя уступали дорогу друг другу, то даря, то отбирая светящийся ореол у случайных прохожих.

«Получается, и ему приходится решать на ходу, — думала Лаврова. — Или так и должно быть?»

Они взобрались на уступ, покрытый сухой землей и мелкими камешками. Лаврова поскользнулась и чуть не упала. Она была в полуметре от обрыва. Минотавр стоял на самом краю и смотрел вдаль, засунув руки в карманы. Лаврова подошла ближе. Внизу лежал безжизненный сай, где они с Никитой нашли арругии.

Западная сторона сая была темной, восточная покрыта россыпью крупных камней. Они отсвечивали в лучах солнца. Пылающие бурые скалы при переходе к тени становились темно-фиолетовыми, в расщелинах — черными. На дне ущелья шумела узкая горная речка, пробившая извилистый путь в негостеприимной земной коре. Речка билась о берега, у порогов пенились и закручивались медно-зеленые водовороты.

«Если бы он захотел, он мог бы столкнуть меня вниз», — неожиданно подумала Лаврова.

— Как ему удается отделять агнцев от козлищ? — спросил Минотавр, стоя к ней спиной. Он будто читал ее мысли.

— Не напрягайся. Ты не он.

— Скажи, какая ты?

— А ты? — резко бросила Лаврова — Ты виновен?

— Да.

— Что ты сделал?

— Ничего!

Он круто развернулся и пошел к дому не оборачиваясь.

— Убивая дьявола, можно вытравить в себе бога, — крикнула Лаврова ему в спину.

— Бессмысленная затея, — бесцветно отозвался Минотавр. — Это одно и то же.

— Зачем я так сказала? — спросила она саму себя.

У лампы в ее комнате кружили златоглазые мушки с тонкими бирюзовыми тельцами и прозрачными голубыми крыльями. Одна из них, храбрая, безрассудная или отчаявшаяся, влетела в опасную зону. Лаврова, обжигаясь, достала ее из плафона. Она умерла на ее ладони. Лаврова закрыла глаза и увидела лицо Минотавра.

— Убивая Каина, ты убиваешь самого себя в таком же, как ты, — сказала она.

Каменное изваяние бога Аписа осталось надменно бесстрастным. С его застывшего лица на Лаврову отчужденно смотрели глаза без зрачков.

В изостудии Лавровой сказали, что Никита очень талантлив. Его рисунки выразительные и необычные. У него есть тонкое чувство цвета, формы и богатое воображение, смелое, как полет птицы. Это редкий дар. Его рисунки имеют запах и вкус. Он все делит на вкусное и невкусное. Он говорит, что персик лохматый и теплый, абрикос шелковистый и холодный. Зимний снег пахнет дымом костра, а нежданный, весенний — брызгами соленого моря. Он рисует пустыню, и ему жарко, заснеженные горы — холодно.

— У него большое будущее, — сказали ей.

Лавровой хотелось плакать.

Было темно, в большом доме Минотавра не горело ни огонька. Склонившись, как заговорщики, Лаврова с Никитой сидели на полу в ее комнате в кругу мерцающих живым огнем толстых свечей. Сквозь окно за ними подглядывала и подслушивала любопытная ночь. Она зажгла матовый шар полной луны, разлила молочные озера и реки среди туманных, пасмурных берегов. Подсветила рваные облака, рассыпала яркие бусины немигающих звезд на черном небосводе. Ночь сложила звезды в светящиеся криптограммы и подвесила так низко, что до них можно было дотянуться рукой.

Лаврова шепотом читала танка: «Росинки дрожат на листьях мисканта, миг, и их нет, но я все живу, надеясь» note 3.

Ей нравилось, как слушал ее Никита, его глаза распахивались широко-широко. Иногда он ее даже не слышал, воображение уносило его в дальние дали.

— Как красиво! — воскликнул ребенок.

— Да, очень. Миг, и их нет. Красиво и грустно. Красивой и грустной может быть только ускользающая красота Ее трудно увидеть и еще труднее сберечь.

— Что такое ускользающая красота?

Лаврова взяла ароматическую палочку и опустила ее в воду. На палочке сверкал и переливался всеми цветами мира крошечный бриллиант, он медленно соскользнул вниз, и через миг его не стало.

— Ах! — отчаянно вздохнул очарованный странник.

— Не расстраивайся. Она возвращается. Ее только надо суметь отыскать.

— Можно я буду ночевать с тобой? — попросил околдованный ребенок.

— Можно, — разрешила Лаврова.

Ночью она его разбудила.

— Кит, вставай, пойдем смотреть на траву.

Они вышли в сад. Перед ними раскинулось море черно-белой травы. Оно простиралось до самого горизонта. Море колыхалось сильным ветром загадочно и страшно. Его волны были высокими и грозными, они, низко склоняясь, опадали, и тут же вздымалась новая волна, величественная и непостижимая. Шепот странного моря вселял тревогу, будоражил душу первобытным страхом. Лаврова и Никита стояли не шевелясь, они были заворожены темной смутой природы.