Твой след ещё виден… - Юрий Марахтанов

Маратха всё-таки жалел, что нелепый случай, позволивший пиратам захватить их маленький корабль, на котором он плыл в другое рабство, где ему суждено было быть в окружении Александра, – лишил его этой возможности. Лучше бы он был воином в войнах Александра. Тогда, может быть, ему представился бы случай отомстить ненавистным мидянам, выкравшим его сына Ратхаму.

На невольничьем рынке Крита, где он ожидал своей участи среди других «человеконогих», – а только так именовались рабы, – его выкупил богатый коринфянин, сказав:

– У меня есть умный раб. В моём доме с его приходом поселился добрый дух, но он считает бесполезными математику и астрономию, пренебрегает и музыкой. Пусть теперь у моих детей будет два учителя.

В доме Ксениада, а именно так звали хозяина Маратхи, ему и суждено было познакомиться с Диогеном.

О нём грустил теперь Маратха, потому что вместе с его странной смертью, когда его нашли завёрнутым в плащ вот здесь, в гимнасии Крании, пришло ощущение одинокой бесполезности. В сравнении со многими велеречивыми греками – с их вечными, шумными праздниками, танцами и песнями в такт подбитым железом сандалям, с завыванием риторов или словоблудием софистов – Диоген был прост, как его бочка, в которой он иногда проводил остаток жизни. Подражая Диогену, Маратха носил грубый короткий трибон, надетый на голое тело, суму через плечо, имел посох, который был символом и орудием от наседавших иногда прохожих, мешавших их публичному завтраку на площади и кричавших вслед: «Собаки!»

– Это вы собаки, – отвечал им тогда Диоген, – потому что толпитесь вокруг нашего завтрака. Почему ты не отвечаешь им? – спрашивал он Маратху.

– Потому, что – невольник и изгнанник.

– Но благодаря изгнанию я стал философом, гражданином мира и понял, что самое хорошее в людях – свобода речи.

Маратха не возражал, только грустя, смотрел в даль моря, за которым – через континенты – существовало другое, Великое море, текли широкие спокойные реки, хранил могучие тайны других цивилизаций и рас – синий Тибет…

Он вспоминал другого себя ещё не наказанного богами, независимого, властного, вкушающего жизнь постепенную и несуетную.

Чем занимался он теперь, на земле эллинов, сам будучи ещё недавно мудрецом, а теперь внимающий сыну менялы, его язвительному – ко всем – презрению, его странным поступкам, могущим удивить, насмешить и привести в ярость? И всё же он внимал Диогену, даже любил его, хотя тот и посмеивался иногда над Маратхой, особенно над его увлечениями астрономией.

– Давно ли ты спустился с неба? – почёсывая голый живот, останавливал он рассуждения Маратхи о небесных явлениях. – Ты приносишь жертвы богам, моля их вернуть сына? А чтобы сын стал хорошим человеком, ради этого, ты жертв не приносишь. А если они вернут тебе урода, или, что ещё горестнее, пустого снотолкователя и прорицателя, или чванливого удачника власти и богатства? Когда я вижу таких людей, мне кажется, будто ничего не может быть глупее человека. Если бы я был учителем Александра, а не шепелявый льстец, разряженный одеждами, перстнями и причёсками, Аристотель, я бы учил сына Филиппа другому.

– Чему? – горестно сжималось сердце Маратхи при воспоминании о своём потерянном сыне.

– Философии.

– Что же дала она тебе?

– По крайней мере, готовность ко всякому повороту судьбы. Вырастут другие поколения, и на смену нашему учению придёт иная философия. Но в ней будет заложен наш спартиатский дух. Наши последователи не будут одеты в сидонские роскошные ткани, и рабы станут представлять их. Они будут есть простую пищу и воду, не захотят носить украшений, хитонов и сандалий, по улице решат ходить молча и потупив взгляд – «лишённые крова, города и отчизны…» – Диоген поднимал голову, вперяя взгляд в окружавшее их. – Видишь мальчика, пьющего воду из горсти?

– Вижу.

– Он превзошёл меня простотой жизни, и я никогда более не использую питьевую чашу.

Маратха слушал и выкладывал рядом с собой три камня, в раздумье, переставляя, написанное на них.

Он всегда начинал с имени сына, гадая далее: а есть ли у него продолжатель рода – внук, пытаясь, в математических вероятностях, определить его имя.

10

Таис долго не решалась позвонить Кириллу Николаевичу. Эти несколько дней, которые она мучалась сомнениями, казались длительнее многих лет, что они не виделись. И всё-таки позвонила.

– Да, – услышала она в трубке знакомый голос.

И это его короткое «да» снимало кучу дежурных и ставших ненужными вопросов. Ответ был получен сразу на все: «Вы живы, здоровы?», «Вы меня узнали?», «У вас есть время для разговора?» «А для встречи?»

– Это я – Таис.

Кирилл Николаевич долго молчал. Потом произнёс:

– Да.

– Зачем Вы это сделали?

– Что?

– Этот портрет Маши… на выставке.

– Ты звонишь, чтобы упрекнуть меня?

– Нет. Я хотела бы встретиться с вами.

– Где?

– У меня бабушка умерла и теперь в её квартире вроде мастерской. И она назвала ему адрес.

– Хорошо, я приеду.

– Я не докончила Ваш портрет…

– Да, – Кирилл Николаевич прервал её на полуслове.

В ожидании встречи Таис достала подрамник с холстом, где оставался незаконченным портрет Кирилла Николаевича. От долгого безделья ткань холста чуть провисла. Таис взяла молоток, обрезок деревянного бруска и стала выполнять мужскую работу. Наставила брусок на клин подрамника – подстучала, на другой – опять подстучала. Когда холст натянулся и почти зазвенел, Таис водрузила подрамник на станок, выбрала нужный угол наклона, отошла в сторону.

Тут же и вспомнила, как всё начиналось.

Это был девяносто пятый год. Начало лета.

Страна встала, словно на распутье. Ощутив своё очевидное бесплодие, государственная машина, далёкая от декларированной ещё недавно демократии, патологически стремилась к силовому или хотя бы административному решению любых проблем. Миллионы нищих «миллионеров» населяли страну, не понимая, что с ними происходит. Люди складывали в умах шестизначные числа, которые символизировали их заработную плату, путались в «нулях», пытаясь запомнить: сколько этой невыплаченной зарплаты им задолжало государство; всё ещё веря, что именно оно и руководит производственными процессами. Переводили суммы на один килограмм колбасы, который был эквивалентен цифрам с пятью «нулями». Маятник качался, естественным образом и люди качнулись «влево», обозначив свои пристрастия на выборах различного уровня.

Таис сидела в приёмной Кирилла Николаевича и через дверь слышала, как он горячо доказывал кому-то.

– Удивительно другое: почему ещё экономика не околела от налогового беспредела. На сегодня декларировано восемнадцать законов по налогообложению. Задействовано в жизнь – тридцать девять видов налогов: федеральных, региональных, местных. А деньги дерут по восьмидесяти восьми позициям! Как понять этот беспредел! – Кирилл Николаевич показался в приёмной. Белая, с короткими рукавами, рубашка. Чуть приотпущенный тёмный галстук в мелкую белую крапинку. Выглядел он злым и стремительным. – Таня, – обратился он к секретарю, – я на обед сегодня не поеду, пусть без меня, – взглянул на Таис. – Какими судьбами? – улыбнулся и несколько обмяк. – У меня тут корреспондент из газеты. Хотите поприсутствовать?

Они прошли в кабинет. Как художник, Таис ожидала другого. Хотя бы в колорите кабинетных стен. Может быть, от недостаточной силы света в зашторенные окна или неправильного подбора цветовых сочетаний, но колорит казался приглушённым, блеклым. Светлым локальным пятном выглядел только сам хозяин кабинета, яркий красный телефон на столе, да кусок голубого неба в окне.

– Я продолжу, – обратился Кирилл Николаевич к сидящему за длинным столом-приставкой корреспонденту. – Законных налогов – 39, а фактических, от которых никуда не убежать, иначе счёт накроют – 88! И нужны они властям вовсе не для того, чтобы население поддержать, бюджет и товаропроизводителя, а чтобы свои же дыры, образовавшиеся от непрофессионального хозяйствования, скорее залатать. За счёт производства. Беда – в беспределе власти. Суть разногласий между властями всех уровней и хозяйственниками в том, что приоритет первых – сохранение власти, а вторых – сохранение производства.

Таис, вовлечённая в действие, достала небольшой альбом, где она делала наброски и зарисовки. Итальянским карандашом (так назывался, хотя и был похож на обыкновенный), быстрыми линиями попыталась зафиксировать не только общее впечатление, но и отдельные части человека, который теперь представлял для неё натуру или модель…

Она и сейчас выложила рисунки на журнальный столик, рядом с мольбертом. Смотрела на причудливые линии, в большинстве своём угловатые, ломаные, жёсткие, но, тем не менее, передающие настроение того Кирилла Николаевича – директора. Включила музыку. Пел Garou, одну из лучших своих вещей – «Je N attendais Que Vous». Пел по-мужски и с таким надрывом, что хотелось встать рядом с ним и понять: как вообще можно петь таким голосом? Густым, хриплым, грубым, и оттого удивительным в своих нежности и отчаянье. «Я ожидаю тебя» – «Жё натандэ кё ву». Александр, в своих электронных письмах из Италии писал сухо: «Я жду тебя», – но не было надрыва в голосе. Гару кричал издалека, с другого континента, но его было слышно.