Пока подружка в коме - Дуглас Коупленд

Но настоящим гвоздем вечера стали костюмы Гамильтона и Пэм. Пэм вошла первой. На ее спине и груди были закреплены два здоровенных червовых сердечка. (Я – карамелька с корицей!) Затем настал черед Гамильтона. Он, неуклюже переваливаясь, переступил порог – и повисла тишина. Лайнус и Пэм превзошли сами себя, невероятно натурально превратив его в полуразложившегося зомби – с кусками гнилого мяса, свисавшими с рук и ног, с бурого цвета кожей, покрытой охристыми пролежнями и гнойными язвами. Чем-то это напоминало раскраску географической карты. Дополняла картину россыпь чумных язв – ни дать ни взять изрезанная береговая линия островов в Юго-Восточной Азии.

Выдержав подобающую паузу и удостоверившись в том, что ожидаемый эффект достигнут, Гамильтон игриво прочирикал:

– А я – протёчник!

– Кто-кто?

– Протёчник! Вы что, не знаете, кто такие протёчники?

Никто, естественно, не был в курсе.

– Ну что ж, придется вам рассказать… Черт, секундочку… – Гамильтон потянулся к глазнице. – Блин, глаз вывалился…

Все завизжали в приступе веселого ужаса, глядя на Гамильтона, который, зажмурив один глаз, демонстрировал лежавшее у него на ладони искусственное глазное яблоко. Кто-то даже приглушил музыку. Сделав вид, что вставляет глаз обратно, Гамильтон сказал:

– Ну вот. Так-то лучше. А теперь попрошу коктейль! Мистер Ливер испытывает сильную жажду.

Ему передали поднос с бокалами мартини. В один из них Гамильтон тотчас же опустил искусственный глаз.

Вечеринка стала вновь набирать обороты. Мы с Тиной Лоури и Лайнусом урвали себе Пэм с Гамильтоном.

– Гамильтон, так нечестно, – канючила Тина. – Расскажи, кто такие протёчники!

– А, это… Так я с удовольствием, – усмехнулся Гамильтон. – Впервые я столкнулся с протёчниками лет пятнадцать назад. Я тогда снимал квартиру в многоэтажке. Год восемьдесят первый. Или восемьдесят второй? Не помню. Да и не в этом дело. Соседями у меня были либо бедные художники-музыканты всякие, либо старики, живущие на маленькую пенсию.

– Ты давай к делу, к делу, – напомнила ему Тина, – к протёчникам.

– Ну да. Так вот. Такое дело. Я прожил там года два, и всякий раз в августе – жара стояла невыносимая – какой-нибудь престарелый съемщик этажом выше, заплатив за квартиру, заперев все окна и двери и включив телевизор, брал да и помирал. Но поскольку они были совсем старые и одинокие, то и хватиться их было некому. Проходил месяц, а то и больше. Ну, а потом…

– Так, по-моему, хватит. Все понятно, – заявила Тина.

– А потом как-то утром возвращаюсь я себе с завтрака – пирожки из ближайшей забегаловки, – а около дома стоят аж три пожарные машины, полицейские тачки да два прицепа с компрессорами-ветродуями. Пожарные – в противогазах, как на химзаводе. С топорами, с баграми всякими. И выволакивают они из дома какую-то мебель да куски внутриквартирных перегородок; грузится вся эта дребедень в специальный фургон.

– О, Господи… – прошептала Тина, хватаясь за живот.

– Вот именно, – кивнул ей Гамильтон. – Квартира четыреста три, миссис Китчен. Жильцы этажом ниже заметили на потолке своей комнаты, прямо над телевизором, какое-то пятно и сообщили об этом владельцу дома. Тот поднялся наверх, чтобы выяснить, в чем там дело. На звонки никто не отвечал, и он решил открыть дверь запасным ключом. Так он и сделал, но тут ему в нос ударила омерзительнейшая вонь – дерьмо, моча и блевотина вместе, только в тысячу раз хуже. Вызванным пожарным пришлось в масках выносить из квартиры все подчистую и потом сжигать. Этой вонью пропитались даже стены и пластмассовая столешница. Нижнюю квартиру тоже пришлось хорошенько выпотрошить. Вот тут-то и следует выход Памелы.

Мы посмотрели на Пэм, сделавшую нам положенный при знакомстве реверанс. Гамильтон продолжал рассказывать:

– Полиция вызвала из университета специалистов по запахам. Те рассказали занятную штуку: оказывается, запахи ведут себя, как при перетягивании каната. У каждого из них есть пара, и если хочешь избавиться от какого-нибудь запаха поскорее, то нужно срочно найти его оппонента. Оказалось, что такой вот противоположностью запаха разлагающихся трупов является синтезированный аромат корицы.

Последовал хор уважительных охов и вздохов. Гамильтон же все не унимался:

– После этого в нашем доме несколько недель стоял приторный запах коричных конфет. Потом понемногу выветрился. А на следующий год возвращаюсь я из экспедиции, а дом опять провонял этой корицей. Ну, я сунулся к соседке по этажу, Дон, спрашиваю, не объявился ли у нас новый протёчник, а она и говорит: «Так и есть. В пятьсот восьмой. Мистер Вонг». В общем, в следующий раз, почувствовав запах корицы…

Тина и многие другие слушатели этой истории поспешили поскорее напиться; я спокойно потягивал газировку, но общее пьяное веселье подействовало и на меня. Мы с Сюзи – из бухгалтерии – улизнули от всех и стали, как подростки, целоваться за сараем, в двух шагах от ямы с компостом. Мы быстренько преодолели все ступени, отделявшие нас от полной близости, и предоставили полную волю своим телам. Ночное небо было усеяно звездами, лишь одинокое бледное облако, по форме напоминавшее рыбий скелет, медленно наползало на Луну. Мы легли на землю. Никаких особенных чувств мы друг к другу, конечно, не испытывали, ну да что с того?

Мы молча смотрели в небо. В головах у обоих словно гулял легкий ветерок. Примерно тогда же, сразу после полуночи, запищал мой пейджер, разрушив нашу краткую близость. Мы привели в порядок одежду и вернулись в дом, где я сразу направился к телефону. Звонила Венди. Она сказала, что у Карен возникли какие-то странные отклонения от привычного состояния.

– Все показатели как будто с ума посходили. Нарушен ритм сердечной деятельности, а энцефалограмма вообще похожа на график сейсмографа.

Я не мог представить себе жизни без Карен.

– Хочешь, я подъеду прямо сейчас?

– Нет. Лучше выспись. Подождем до утра. Не подумай, что я такая циничная. Просто к тому времени что-то станет понятно. Я сказала Джорджу с Лоис, чтобы они пока тоже не приезжали.

У меня на глазах выступили слезы. Венди спросила:

– Может, заехать за вами по дороге с работы?

– Нет. Тут все уже так нажрались. Жалко, что тебя не было. Мы здорово повеселились.

– Ричард, смотри, не удумай чего-нибудь… сильнодействующего.

Она имела в виду: «Не напейся».

– Я подъеду в больницу утром, – сказал я. – Мне нужно побыть одному.

– Если что – я на связи. Мой пейджер знаешь.

И все-таки я напился. Свистнув со стола почти полную бутылку «J&В», я выбрался из дома, где по-прежнему вовсю шло веселье, и пошел в сторону дамбы. Было тихо. Вода практически безмолвствовала где-то далеко внизу – перед осенними дождями уровень водохранилища был очень низким. В лунном свете дамба сверкала, как алюминиевая полоса, чистая, жирно блестящая, крепкая и надежная. Я пошел по ней вперед, то и дело прикладываясь к бутылке. Перейдя на другую сторону, я вознамерился пешком пробраться по тропинкам на склоне каньона и напрямик выйти к Рэббит-лейн. Там можно было бы либо кинуть кости на веранде у Джорджа с Лоис, либо посидеть на крыльце у Лайнуса с Венди. Я не пил уже несколько лет, и нескольких глотков виски оказалось достаточно, чтобы перенести меня в то, другое место, в которое я так стремился.

Я, спотыкаясь, брел по круто уходившей вверх тропинке; деревья и кусты шуршали ветками, словно готовясь прыгнуть и преградить мне путь с веселым возгласом: «Сюрприз!» Жемчужные лунные облака подсвечивали мои ботинки, скользившие по корням деревьев, руки мои то и дело давили хрупкие осенние листья. Изо рта у меня вырывались облачка пара, легчайшие, едва заметные и мгновенно таявшие в воздухе, словно мысль о мысли о какой-то мысли. В голове у меня то и дело копошились призраки некогда ходивших здесь поездов, груженных лесом. Даже теперь, девяносто лет спустя, земля все еще залечивала раны сама и уже лечила меня – несмотря на стерилизовавшие ее линии электричек поверх каньона, несмотря на прорезавшие ее улицы, парковочные дорожки и площадки, несмотря на высаженные чужеземные цветочки, посудомоечные машины и кормушки для птичек. Символом этого были высокие, полные сил деревья, выросшие на могучих пнях некогда срубленного строевого леса.

Еще несколько глотков, и меня занесло к построенному в семидесятые годы рыбоводческому питомнику. Его соорудили с тем, чтобы помочь восстановить популяцию тихоокеанского лосося. Как и дамба, бетонные квадраты садков в лунном свете казались алюминиевыми. Они были по пояс залиты ледяной водой. Чем-то они напоминали лежащие на боку офисные здания. Молодняк лосося кишел в квадратных бассейнах, рыбки походили на пресытившихся посетителей луна-парка.

Очередной глоток, и я оказываюсь уже далеко за лососьим инкубатором, ниже по каньону. На небе появилась светлая полоса, обещавшая скорый рассвет. В то время года, когда вода не переливалась через дамбу, река ниже по течению превращалась в ожерелье темных прудов. Я стал пробираться по скользким камням, потерял равновесие и разбил бутылку. В следующий миг мой взгляд зацепился за один из прудов – прямо за тем камнем, на котором я стоял. В нем я увидел тысячу лососей, жаждавших одного – подняться вверх по течению и отнереститься. Вся эта тысяча рыб, запертая в какой-то луже, жаждала попасть домой. Рыба беспорядочно металась из стороны в сторону – огромный, напряженно работающий мозг, отливающий по краям черным и яблочным цветом. Рыбы думали о любви и неизбежной – сразу вслед за ней – смерти.