Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет нужды возвращаться к тому, как чрезвычайно обогативший поэзию прием игры со словами-смыслами трансформировался в руках неумелых и неумных «последователей» во что-то вроде стихопорождающей машины. Порождающей стихи – но не смыслы.
Однако факт и то, что однажды осознанные дополнительные возможности языка остались продуктивным инструментом поэзии. Язык как таковой в поэтике многих наших современников сделался активным и демонстрируемым участником художественного мышления. На этом, в частности, построена «лингвопластика и полисемантика» Владимира Строчкова (несколько более прямолинейно развиваемая также его единомышленником Александром Левиным):
Скрипит на жердочке творец,
топорщится пером,
а под его творешней – смерть –
топорщица, зеро.
А над его творешней жизнь –
притворщица жужжит,
и он средь мировых скорбей
клюет, порхает и кружит,
такой простецкий творобей,
немножко чижик, но скорей
пархатый вечный жид…
Иначе, но те же «самовитые» свойства языка, и уже не только на уровне морфологии, но и грамматики, синтаксиса, использует Вера Павлова, на что в своем эссе «Современный эрос, или Обретение голоса» («Арион», 2005, № 4) обратил внимание Игорь Шайтанов, давший ее поэтике такую характеристику: «языковая метафорика, извлеченная из алфавита, а грамматика любви – из языковой грамматики». В чем, собственно говоря, она и сама признается:
Ради соитья лексем
в ласке русалкой плавала…
На самом деле последний пример демонстрирует и более широкую тенденцию: действующим лицом поэзии все приметней делается не только язык, но и рефлексия по поводу языка. Отчасти, возможно, как следствие теперешней «профессионализации» этого рода литературы – не секрет, что подавляющее число читателей стихов составляют ныне люди, так или иначе к поэзии причастные.
Отвлечемся от словесного и даже, насколько это возможно, от образного слоя. Всякому времени присуща и некая парадигма мотивов.
Одним из самых приметных и повторяющихся давно уже стал мотив религиозный. Стихов, из самых добрых чувств, но явно хуже оригинала перелагающих в разных вариациях псалмы и другие фрагменты Ветхого и Нового Заветов или просто щедро обставляемых в угоду моде образами всех святых – как в 60-е синхрофазотронами, – расплодилось и впрямь великое множество. Но я не о них.
В последние годы появилось немало и других, причем гораздо более интересных. В них образное мышление как бы возвращается к истокам – к полуязыческому народному православию. Их евангельские персонажи сродни персонажам русских сказок или баек, а стоящее за ними Слово произнесено обычным голосом:
Потянуло с обрыва теплом, и упало
голубое перо на ладонь Иоанна.
Савл на днище сидит перевернутой лодки,
заглядевшись, как невод плетут одногодки.
Загорелые шеи, подвижные руки,
под ногами опилки и устриц скорлупки.
Я подумал, вот мы собрались здесь под вечер.
Среди нас доля добрых, достаточно желчных,
большинство никаких, как повсюду, быть может.
И молчун Назарянин. – Мы разные, Боже!
Но когда его видишь сквозь веток сраженье,
словно с неба глядишься в свое отраженье…
Алексей Дьячков
Или даже так:
…А потом за усыпанным цветами кустом,
на широкой аллее, где повсюду фонарики,
мы встречаемся с папиным другом – дядей Христом,
и он мне дарит разноцветные шарики.
А потом мы катаемся на карусели за просто так,
и на колесе обозрения, и на лодках, как водится.
Ведь Царство Небесное – это летний парк,
где даже мороженое раздает бесплатно тетенька Богородица.
Дмитрий Казарин
Мне кажется, эти стихи проникнуты истинной поэзией веры, увы, так легко теряющейся в блеске золоченых риз. И в этом смысле как раз они – современные преемники русской религиозной поэзии от Ломоносова и Державина до Пастернака и Бродского.
В недавно вышедшем интереснейшем двухтомнике Ирины Роднянской «Движение литературы»[5] есть статья «Свободно блуждающее слово», целиком посвященная как раз одной из характеристик современности современной поэзии – правда, понимаемой довольно широко: как вся постсимволистская. «Главным ‹…› признаком новой (господствующей и доселе) русской постсимволистской поэтики» она называет «семантический сдвиг», в качестве определения которого приводит слова Осипа Мандельштама: «…вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела».
Речь идет о широко вошедшем в поэтическую практику использовании «суггестивности» слова, которое заключается в «затушевывании основных значений, в их “отводе на второй план” ‹…› и воскрешении значений побочных. ‹…› Такое расшатывание словарной лунки придает слову в стихотворной строке невиданную прежде поливалентность – сцепления между ожившими побочными значениями могут теперь оказаться самыми непредсказуемыми, неповторимо ситуативными и даже загадочными…»
Все это весьма точные наблюдения, к тому же очень широко и глубоко развернутые в упомянутой статье. Возражение вызывает лишь заключенное в скобки «господствующей и доселе». К Роднянской нет претензий: выступая в данном случае не в качестве критика, а как исследователь-филолог, она совершенно справедливо берет предметом своего исследования лишь очевидно высшие поэтические достижения, последним по времени из которых признается ею Мандельштам. И по отношению к нему все сказанное совершенно справедливо.
Но мы-то в этих заметках говорим о том, что случилось и случается в поэзии значительно позже по времени. И не можем не заметить, что в предложенную схему не укладываются ни поздние Пастернак с Ахматовой, ни Мартынов со Слуцким, ни Вознесенский с Ахмадулиной, ни Холин с Сапгиром, ни изрядная часть стихотворений Бродского, ни Кибиров с Рубинштейном… – короче, огромный массив поэзии, начиная с середины минувшего века.
То есть эксплуатация «суггестивности слова», как и всякий единожды открытый художественный прием, никуда из текущей поэзии не исчезла, но отнюдь не является ее «главным признаком». Более того – как раз отход ее на второй план видится приметной чертой сегодняшней поэтики. Если уподобить суггестию слова размытым краскам, то впечатление, что сейчас все чаще стихи пишут как раз «чистыми» красками. Именно ими написана бо́льшая часть стихотворений Олега Чухонцева, составивших его последнюю книгу «Фифиа»: и «А березова кукушечка…», и «Под тутовым деревом…», и знаменитое «– Кыё!..», и, разумеется, «Вальдшнеп» (хотя, точности ради, надо упомянуть и развивающие «мандельштамовскую» линию «Всё орут на орищах…», «Век-заложник…», «Три наброска»). Не педалируя «суггестию слова» пишут Кушнер, Лиснянская, Олеся Николаева. Зато все более в ходу несколько иной тип семантического сдвига.
Мне кажется,
