Две недели - Роберт Александрович Балакшин

НАКОНЕЧНИК СТРЕЛЫ

Только что принесли градусники. Я сунул себе под мышку стеклянную сосульку и вздохнул. Потом принесут таблетки, потом придут санитарки с тазом, умоют меня, потом завтрак, потом обход, потом массаж, потом всадят зараз пять уколов, от которых деревенеют ноги, потом придет мать, посидит, перевернет меня набок, протрет пролежни нашатырным спиртом, всплакнет, посгибает мне ноги а дополнение к массажу, потом обед, потом опять уколы, потом вечер, потом бесконечная ночь — и это все тянется и длится уже три месяца, и один бог, да нет, пожалуй, и он не знает, знает разве лечащий меня хирург, когда все это кончится. Люди поступают в палату — чаще не своим ходом — выздоравливают, уходят, а я все лежу и лежу на спине и лишь в воспоминаниях могу представить, что и я когда-то мог сидеть, стоять, ходить, как и все здоровые люди. Много бы я дал, чтоб сесть, посидеть хотя бы пять минут, освободить тело от вынужденного мучительного покоя.

Перелом позвоночника и многочисленные ушибы головы.

— Тяжелый случай, — сказал хирург. Все ясно. Дай бог, если с костылями ходить буду, да и на коляске по комнате разъезжать — тоже выход, чем всю-то жизнь пластом лежать. А лежат же как-то люди. Принесла мне мать всяких газетных вырезок: этот книжки стал писать, когда инвалидом сделался, другой модели строит, третий из дерева чего-то вырезает. Что мне это, ни строить, ни вырезать я не могу: не всякий умельцем родится. И книжки я писать не смогу. Читать их люблю, особенно историческое что-нибудь, а писать… Не та голова. Угол заложить какой угодно сумею, кладку под расшивку вести смогу. Нет уж, кто чем работать может, тот пусть тем и работает на совесть — кто пером, кто мастерком да кирешкой.

Да, видно, не поработать уж больше мне, не посидеть со своими мужиками в вагончике, не поскалиться с Валькой-крановщицей — на что я ей изломанный такой. Тяжело. Так тошно на душе сделается, уж лучше бы подохнуть, думаешь, чтоб не быть в тягость ни себе, ни людям. Иной раз кажется — невмоготу уж терпеть, а все равно терпишь, хотя откуда оно и зачем берется терпение-то? А в последнее время — это самое невыносимое — сон у меня пропал. Не могу заснуть ночью. Прикажешь себе не спать днем, а сам неприметно до обеда, да после обеда, да к вечеру часок-другой поспишь, а ночь лежишь и маешься: справа и слева от тебя храпят, сопят, стонут, ворочаются с боку на бок, что-то бормочут больные, покалеченные люди, а ты лежишь с открытыми глазами и смотришь в серый потолок. Мука. А если под утро и забудешься, то вместо успокоительного, долгого сна накатывается один и тот же неправдоподобный страшный кошмар.

…Взяв Рязань, порубив всех жителей и разорив некогда цветущий град, Батый двинулся дальше. Громадные конные подразделения потянулись по дороге. Ржут кони, слышится непонятная речь, скрипят телеги обоза. Морозный день, но в воздухе стоит тяжелый запах от потных лошадей. Вдруг — дикие вскрики, суета, визг, вой, рев, скрежет стали, свист стрел. Прорубаясь сквозь густой поток татаро-монголов, по дороге движется небольшой отряд всадников в островерхих шлемах, с прямыми мечами. Сначала отряд продвигается довольно быстро, затем все медленней и, наконец, останавливается совсем.

Согласитесь, недурно, сидя в теплой комнате, устроившись в низком удобном кресле с чашкой кофе или чаю, наблюдать по телевизору, да еще цветному, какой-нибудь исторический фильм. Какие ожесточенные схватки, какие захватывающие битвы! Как это живописно, красиво, как это щекочет онемевшие от монотонного, повседневного житья-бытья наши нервы. И как порой ни бывает страшно, как ни замираешь от ужаса и восторга, ты знаешь, что все это неправда, что в рискованных ситуациях, когда нужно свалиться с лошади на всем скаку, или совершить суперпрыжок, героя подменяет профессионал-каскадер, что дерутся герои оружием из облегченных сплавов, а кольчуги и латы на них — из сплавов, напротив, наиболее прочных, что с крепостной стены летит в ров не человек, а искусно изготовленная кукла, и что несчастная жертва, только что издававшая вопли и истекавшая кровью, разгримировавшись после съемки, спокойно занимается своими обыденными делами.

Но видеть, как в двух шагах от тебя не ловкачи-каскадеры, а обыкновенные русские мужики, которым бы сейчас в самую пору валить лес, вывозить сено с дальних сенокосов, чинить инвентарь, приготавливаясь к весне, то есть исполнять необходимую зимнюю мужицкую работу, молча рубятся с озверело наседающими на них врагами, как брызжет и хлещет дымящаяся на морозе кровь, слышать, как с хрустом рубит тело меч, рвет кольчугу сабля, как крики ярости и боли заглушаются бешеным храпом возбужденных коней, видеть, как снег вокруг становится красным, как раненых, выбитых из седла, затаптывают копыта коней — в этом живописного мало. И если б самому находиться там, в этой гуще, но видеть все это со стороны, из кустов!

Отряд остановился совсем. Бой стал еще интенсивнее, а на пригорке у дороги быстро раскинули большой разноцветный шатер.

Командир отряда что-то крикнул и указал мечом на шатер. Отряд, точнее, то, что от него осталось, рванулся вперед, но не продвинулся и на шаг. Слишком неравны были силы.

Вскоре от отряда остался один Евпатий. Пеший. Татары прихлынули к нему, и какое-то время его не было видно. «Все», — подумал я, как вдруг, подобно откатившейся от утеса волне, все отхлынули от него. Десятки людей с кривыми саблями смотрели на забрызганного с головы до ног липкой кровью, надрывно дышавшего, необыкновенно широкого, коренастого человека.

Какая же нужна мощь дуда, сила, выносливость, чтобы устоять одному против множества испытанных в битвах людей?

Евпатий чуть опустил меч, по которому тотчас потекла струйка крови и канула в снег; Послышались начальственные окрики, и, нагло расталкивая толпу, к Евпатию приблизился Хостоврул, монгол огромного роста с длинной и широкой, как двуручная пила, саблей.

Наступила тишина. В этот миг тишины в глубине леса снялась с ветки и застрекотала сорока, разнося по всему лесу какую-то весть.

Хостоврул не дошел до Евпатия шага три, и они кинулись друг на друга. Что-то лязгнуло, раздался всеобщий вой, и разрубленный, как на бойне, монгол рухнул на снег.

Снова все кинулись на Евпатия. Я не видел, сколько монголов он успел зарубить перед смертью, но когда от нарядного шатра прибыли слуги и все расступились перед ними, под трупами не видно было снега.

Тело Евпатия подняли, понесли к шатру.

Батый, лениво взглянув на труп, произнес несколько одобрительных, впрочем, ничуть