Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что же произошло нового за эти дни? Да почти ничего. По-прежнему нудная работа, по-прежнему однообразное, серенькое существование.
Маленькое разнообразие в жизнь внесла прошлая среда, когда ездили на дальний участок на сушку сена. Этот участок расположен на порядочном расстоянии от Мариенвердера, на противоположной его стороне, и представляет из себя довольно унылый пустырь с редкими болотными кочками и чахлыми, ядовито-зелеными среди желтой равнины кустами. Пустырь этот, как покос, видимо, давно уже разделен между отдельными бауерами, так как везде видны вехи, а то и просто изгороди из жердей, которые за давностью их постройки сумели врасти в землю и почти все превратились в буйно-зеленые живые плетни.
Дня за два до среды Михаил, Леонид и сам Шмидт ездили туда косить траву. В среду же на сушку поехали мы трое – Сима, Лешка, я и Гельб – как конвоир. Надо сказать, что день этот прошел все-таки здорово: новые впечатления, новые люди, а главное – ощущение свободы, хотя бы на несколько часов.
По прибытии я осматриваюсь. Кругом, на соседних участках, сушат сено такие же, по-видимому, работяги, как и мы. Я напрягаю зрение: нет ли там среди них русских? Но нет: по одежде, по каким-то особым, самой непонятным, но вполне достоверным признакам, – русских там нет – не то французы, не то поляки.
В перерыве между сушкой и копнованием, когда, перекусив немного, мы расположились отдохнуть на валах душистого сена, к нам вдруг подошли двое, заговорили на немецком:
– Здравствуйте! Разрешите присоединиться к вам?!
Леонид, почесывая грязную пятку о пятку, неулыбчиво и недружелюбно смотрит снизу вверх. Всхрапнувшая уже было Сима конфузливо подтягивает подол платья и садится. Мне тоже кажется неловким оставаться в прежней, лежачей позе, и я следую примеру Симы.
– Да, пожалуйста…
Но кто это?
Угадав наш немой вопрос, они объясняют: «Мы англичане, военнопленные. Работаем на соседнем поле. Увидели, что у вас пауза, и решили познакомиться… А вы – кто?»
Одинаковое чувство владеет, видимо, нами, когда мы со спокойной гордостью объявляем: «Мы – русские».
И англичан точно подменили: «Русские?!» Они широко и открыто улыбаются, поочередно протягивают нам руки. «Русские?! Здравствуйте тогда еще раз! Ведь мы же с вами союзники!.. Но откуда вы из России?»
С гордостью, которая, как отражение, сразу появляется на лицах англичан, мы с Симой называем наш город. Леонид, преодолев какую-то непонятную враждебность, с неменьшим достоинством называет свой город. Они еще некоторое время разговаривают с нами возбужденно и радостно, потом говорят: «Разрешите, мы пригласим сюда остальных наших товарищей. Давайте сделаем небольшую встречу дружбы… Вы согласны, не правда ли?»
В это время один из англичан замечает притихшего в сторонке Гельба: «А это кто?.. Немец? Ну, черт с ним, пусть дрыхнет, он нам не помешает, – и с пафосом торжественно добавляет: – Никогда больше немцы не смогут помешать дружбе англичан и русских. Никогда!..»
Хитрый Гельб плотнее зажмуривает глаза и делает вид, что он действительно «дрыхнет».
И вот мы сидим вскоре вокруг расстеленной газеты, на которую радушные англичане выкладывают из карманов разную вкусную снедь, мы – трое русских и пять человек англичан, и на полурусско-немецко-английском жаргоне в «серьезном» политическом разговоре решаем серьезные проблемы войны и мира.
Так вот они какие – англичане, эти наши союзники! Они очень вежливы и симпатичны каким-то особым тактом, и еще, надо прямо сказать, они очень опрятны. Вот это, последнее, весьма невыгодно отличает от них нашего обросшего, с грязными пятками Леонида. (Может быть, поэтому он и злится?)
Все пятеро молоды, у всех пятерых стройные, спортивные фигуры, и все пятеро откровенно оказывают знаки внимания мне одной. Есть от чего закружиться голове! Но ты можешь поздравить меня, моя совесть – тетрадь, ибо голова моя не закружилась. Может быть, она и покружилась бы немножко, все может быть, но только, прежде чем ей закружиться, внезапно вспомнилось вот что:
…Промозглый, хватающий до костей своим знобким холодом день, порывистый ледяной ветер, бросающий в лицо колючую, злую поземку, и среди разыгравшегося бурана – одинокая фигура девчонки на дороге. Подводы, с которой она шла, уже давно не видно, а девчонка все стоит, и горячие слезы текут и текут по ее лицу.
А рядом, через дорогу, где ведется строительство бункеров, люди, вернее, какое-то подобие людей. Согнувшись, еле волоча тяжелые ноги, они, как серые призраки, двигаются, то падая, то поднимаясь, среди снежной круговерти с киркой или ломом в руках.
Девчонке особенно хорошо виден один – тот, что с краю. У него худое, обтянутое пепельно-серой кожей лицо, большие синеватые уши и неподвижно-равнодушный взгляд ввалившихся глаз. С трудом он пытается удержать в руках обледенелый лом буровато-сизыми обмороженными пальцами. Пытается и не может, не может и снова пытается, тупо, безнадежно, упрямо…
У девчонки сердце сжимается от жалости. Но что она может? Ей нечего дать, она сама голодна. Тогда она, торопясь, стаскивает зубами с пальцев теплые пушистые рукавички и тихонько окликает человека. Тот поднимает голову и оживляется. Рукавички, еще теплые от ее рук, летят к его ногам, но взять их он не успевает: как смерч, надвигается громадная, в меховом тулупе фигура немца-конвоира, и почти одновременно и человек, и девчонка, получают по увесистой дубине. (А рукавички преспокойно отправляются в бездонный карман конвоирского тулупа.) Потом, увертываясь от очередного удара, убегая от дороги прочь, задыхаясь от ненависти и от сострадания, девчонка слышит позади хриплый голос полуживого с обмороженными пальцами человека: «Не надо плакать, девочка. Еще все будет хорошо. Ты увидишь. Спасибо, родная».
Девчонка – это я, а человек – это пленный. Наш пленный, советский… Прошло много месяцев,
