История советской фантастики - Кац Святославович

Тем временем свободомыслие захватывало все новые плацдармы. Сталинский "лунный проект", продолжателем которого по-прежнему считал себя, Хрущев (во всем остальном уже осудивший Сталина), все чаще являл свои крайне непривлекательные, зловещие черты. Вся "лагерная проза" была направлена, с одной стороны, против безмерного унижения ни в чем не повинного человека, а с другой - развенчивала шизофреническую гигантоманию вчерашнего "вождя". В появившемся тогда стихотворении Евгения Евтушенко "Наследники Сталина" не случайно были и такие строки:

"Стране миллионнойдыханье сдавила уздаНо бронзовым взглядомеще он и космос обшаривалИ даже Луну ончуть-чуть не загнал в МагаданЗа то, что посмеласветить и в другом полушарии..."

Публикация в июльской книжке "Нового мира" за 1962 год рассказа Василия Аксенова "На полпути к Луне" как бы предваряла грядущую встречу читателей журнала с "Одним днем Ивана Денисовича" Александра Солженицына. Правда, лагерная тема звучала у Аксенова еще глуховато но все же вполне отчетливо. Молодой парень Валера Кирпиченко, бывший зэк, работавший на строительстве космодрома в Сибири, после реабилитации уже навечно прикован к этому суровому краю. У него нигде больше ничего нет - ни дома в Москве, ни столичной прописки, ни больших денег. Есть только работа на космодроме, где он теперь вкалывает на правах "вольного", и есть безнадежная любовь к девушке Тане, стюардессе сверхсовременного космолайнера "Земля-Луна", которую он видел только один раз - когда из-за непогоды лайнер приземлился на здешнем космодроме. Рассказ, внешне неброский, был проникнут такой болью и такой тоской, что у читателя перехватывало дыхание. А финальный разговор Валеры с его приятелем, инженером Маневичем, только усиливал это чувство: "Маневич, ты не знаешь, сколько до Луны километров? - умоляюще сказал он, глядя на Таню, - ты же молодой специалист, ты ведь должен знать..." - "Да тысяч триста, что ли", - сказал Маневич. "Недалеко, - подумал Кирпиченко, плевое дело..."

Рассказ был замечен многими, и если бы не последовавшая вскоре публикация повести Солженицына, он стал бы предметом еще многих и многих разговоров (а также "писем в редакцию" и газетных "подвалов"). Однако "Один день Ивана Денисовича" вызвал сразу еще больший интерес. Памятуя печальные уроки публикации романа "Не хлебом единым", Твардовский (он с 1958 года снова занял пост главного редактора журнала, сменив Симонова) на этот раз решил подстраховать публикацию "на самом верху". В.Лебедев, тогдашний помощник первого секретаря, взялся лично оказать содействие, и ему удалось втолковать недоверчивому Хрущеву, что "Один день..." - "в высшей степени партийная книга, написанная в соответствии с духом XXII съезда".

Повесть Александра Солженицына оказала огромное, может быть, до сих пор еще не оцененное в полной мере, влияние на развитие советской фантастики - в центральной, "стержневой" ее теме. Впервые решительно и недвусмысленно был поставлен простой и страшный в своей простоте и ясности вопрос: "Зачем?" Увиденный глазами рядового заключенного Ивана Денисовича Шухова, строителя на секретном стратегическом космодроме Томск-8, "Великий Проект" превращался в нечто бессмысленное и прожорливое, в безумного Молоха, пожирающего людей просто так, без цели. Шухов - не мыслитель, не аналитик, он "просто" участник всех этих событий, их жертва, их наблюдатель. Умные и жестокие монологи отданы автором другим, второстепенным персонажам - бывшему астроному Цезарю Марковичу, бывшему кавторангу Буйновскому или даже вовсе безымянному персонажу Х-123. Это они в повести не раз и не два своими точными и беспощадными логически выверенными оценками фактически подпишут приговор бездонному "проекту" ("А известно ли вам, голубчик, - увесисто говорил Цезарь, в телогрейку свою поплотнее закутавшись, - что сейчас пока особого стратегического или даже тактического оборонного значения Луна не имеет. Лет через двадцать - может быть, но тогда уже наши постройки будут старым хламом. А пока все наши отважные чкаловы и водопьяновы, преодолей они космическое пространство и опустившись на Луну, смогут только крикнуть разок: "Да здравствует товарищ Сталин!", а потом в лед превратиться. Потому как ни воздуха, ни тепла, ни полезных ископаемых - вообще ничего нету. Место для памятника нашим свершениям - и только. Но там даже зону толковую для строительства этого памятника на Луне не поставишь. Чем зэков кормить прикажете? Чем им дышать, в конце концов?.." и т.д.) Иван Денисович малограмотен, не принадлежит к лагерной "образованщине" и однажды, улучив момент, даже полусерьезно интересуется у кавторанга: "Слышь, кавторанг, а как по науке вашей - старый месяц куда потом девается?.." Однако то, что умные и толковые зэки понимают разумом, Шухов чувствует душой - тоньше, острее, и недаром его одно только определение нелюбимой Луны - "волчье солнышко" - по значению уравновешивается автором с самыми разоблачительными высказываниями других персонажей...

В своих записках, опубликованных уже после смерти их автора, бывший помощник Хрущева В.Лебедев вспоминал, как трудно было уговорить Хрущева. Тот, прочитав несколько страниц и наткнувшись на цитированный выше монолог Цезаря, едва не отшвырнул рукопись. И потребовалось все дипломатическое искусство и Лебедева, и Твардовского, чтобы доказать, будто все эти филиппики относятся исключительно к сталинским временам и никоим образом не бросают тень на научно проверенную современную "лунную программу". (Тем не менее, через несколько лет, уже во время правления Брежнева повесть закрытым постановлением ЦК была запрещена к переизданию и к выдаче в библиотеках. Официальна - по причине "несвоевременности нового муссирования вопросов, связанных с уже давно осужденным партией культом личности И.В.Сталина". Фактически - под давлением некоторых высших чиновников Главкосмоса, которые не без оснований полагали, что повесть очень талантлива, а потому дискредитирует их первостепенный проект оборонно-стратегического значения. Этот факт послужил, как известно, последним толчком к переходу Солженицына в активную оппозицию режиму...)

Повесть имела огромный успех. Защищенная одобрением Хрущева от критических нападок (в ноябре 1962 года на очередном Пленуме ЦК он назвал публикацию "нужной и важной"), она сделалась настольной книгой очень многих. Сам Степан Кургузов, быстро поняв, что молчание Секции еще более подорвет ее позиции, поспешил выступить в "Литературе и жизни", опубликовав в соавторстве с А.Дымшицем одобрительную рецензию "Жив человек". Как Кургузов ни старался "сделать хорошую мину при плохой игре", похвала получилась вымученной, словно произнесенной сквозь зубы. Прочие же издания, а также областные, республиканские и региональные писательские союзы предпочли высказаться безоговорочно "за". "Новый мир" напечатал несколько подборок писем читателей - в том числе и тех, кто сам, руками и кайлом, осуществлял "проект века" в Плесецке, Томске или Чегдомыне. По свидетельству С.П.Королева, в его институте повесть вызвала большие споры, однако "победили те, кто поддержал Солженицына безоговорочно. Мало того, в один прекрасный день на стенах лабораторий, рядом с положенными портретами Ленина, Хрущева и Циолковского, по-. явились еще красиво написанные от руки плакатики с достаточно едкими цитатами из монологов Цезаря и кавторанга. Я (т.е. Королев - Р.К.) распорядился плакатики эти не снимать. Мы ведь и сами знали, что во многом герои Солженицына правы..."

Выход в свет повести "Один день Ивана Денисовича" едва не расколол Секцию. И напрасно Кургузов дипломатично уверял своих соратников, что "произведение одобрено партией и, следовательно, хорошее", - ему нелегко было успокаивать подчиненных, тем более, что он сам в душе разделял их негодование. Закрывая экстренное заседание Секции (февраль 1963), Кургузов сказал неожиданно верную фразу, которая делает ему честь: "Мы должны доказывать свою точку зрения своими новыми фантастическими книгами, а не проявлением нашей фантастической обиды на других литераторов, даже если они в чем-то и неправы".

Увы Кургузову: в начале 60-х активно пишущие члены Секции - и те не создали ничего масштабного (по крайней мере, объемного). Так называемая "лунная серия" самого С.Кургузова, закругленная в 1962 году романом "Исправленному - верить!" оставила равнодушными даже былых поклонников "Катапульты". В то же время оппоненты Секции нанесли по самолюбию ее членов еще един удар.

Речь идет о повести Сергея Потапова "Четверо", опубликованной в первом выпуске альманаха "Последний экземпляр" (1963).

Прежде, чем перейти к повести, необходимо несколько слов сказать об этом уникальном издании.

Идея своего альманаха фантастики, наподобие существовавшей некогда "Селены", возникала в дерзком воображении многих авторов "новой волны" неоднократно. До 1956 года идея эта выглядела опасными, возможно, и уголовно наказуемыми мечтаниями. Даже после XX съезда, когда и самый недалекий человек мог осознать, что "в нашем часовой механизме" и впрямь что-то надломилось, мысль о собственном альманахе все равно выглядела утопической. И в Москве, и в Ленинграде, где был особенно бдителен Главлит, нечего было и пытаться осуществить эту затею.