Трое - Максим Горький

- Ну что, злющий?.. - отозвалась она.

- Знаешь... я - поганый человек, - сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.

- Колотить тебя некому, вот что!

И, быстро подойдя к нему, Маша торопливо заговорила:

- Слушай, голубчик, - попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!

- Куда? - устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.

- С собой, родненький! Попроси!

Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.

- Как бы хорошо-то, - вздыхая, говорила девочка. - Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду... Голубчик! Он тебя послушает - скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть... я милостину просить буду! Мне дадут - я маленькая... Илюша? Хочешь - руку поцелую?

И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.

- Дура, - крикнул он, - разве это можно?.. Я - человека задушил...

Но испугался своих слов и тотчас же добавил:

- Может быть... я, может, такое сделал... а ты целовать хочешь?

- Ничего-о! - говорила Маша, подойдя вплоть к нему. - И поцеловала бы - велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую... Мне и противно, а он мне велит - целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, срамник!

Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:

- Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье... Денег дам на дорогу...

- Голубчик! - крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.

- Погоди! - серьёзно сказал Лунёв. - Сказано - пойдёшь! За меня помолись, Машутка...

- За тебя-то? Господи!..

В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:

- Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно...

- Яша! - радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: - Иду я, ухожу, прощай! Вот - он обещал упросить горбатого...

- Та-ак! - сказал Яков и тихонько свистнул. - Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе...

- Няньку найми! - усмехнувшись, посоветовал Илья.

- Водку пить буду, - качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:

- Экий ты, Яков, какой... слабый!

- А вы - крепкие! Бросаете человека... Черти!

Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:

- Разве и мне уйти тихонько с Терентием?

- Иди... Я бы ушёл...

- Ты бы! А на меня отец полицию науськает...

Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:

- А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь... ни о чём не думаешь...

Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:

- Эх ты. бесстыдник!

- Ну, ты молчи! - сердито крикнул Яков. - У тебя отца-то всё равно что нет... разве он тебе мешает жить?

- Хорошо мне жить! - возразила Маша. - Бежала бы, да и не оглянулась.

- Всем плохо! - негромко сказал Илья и снова задумался.

Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:

- А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём...

- Это дурацкая манера от жизни уходить! - с досадой сказал Илья.

Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:

- Знаешь - нашёл-таки я одну книгу...

- Какую?

- Старинная... Переплетена в кожу, видом - как псалтирь, - должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил...

- Как заглавие? - равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.

- Заглавие у неё оторвано, - понизив голос, рассказывал Яков, - но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать... Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: "Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит". И был ещё Диагор безбожный, он - "ни единого бога быти разумеша", - стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё... тот "бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща..." Значит - бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе...

Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:

- Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!

- За что? - удивлённо и с обидой воскликнул Яков.

- А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал - другой дурак!

Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:

- Бог - есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его - никого! Жизнь дана для испытанья... грех - для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался постигнет наказание, - жди! Не от людей жди - от него, - понял? Жди!

- Стой! - крикнул Яков. - Да разве я это говорю?

- Всё равно! Какой ты мне судья, а? - кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. - Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал - его на то воля! Дурак!

- Да ты с ума сошёл, что ли? - прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. - В какой ты грех впал?

Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.

- Для примера говорю, - глухо сказал он.

- Нездоровый ты какой-то, - робко сказала Маша.

- И глаза мутные, - добавил Яков, всматриваясь в его лицо.

Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:

- Это ничего... пройдёт!..

Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.

Когда он лёг на постель, - явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:

- Вижу - пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.

- Идёшь? - сухо спросил Илья.

- Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от...

- Вот что, - возьми-ка с собой Машутку...

- Ку-уда! - воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.

- А ты слушай, - твёрдо сказал Илья. - Делать ей тут нечего... а она в таком возрасте... Яков, Петруха... и всё такое... понял? Дом этот для всех вроде западни, - проклятый дом! Пусть она уйдёт... может, и не воротится.

- Да куда же мне её? - жалобно заговорил Терентий.

- Возьми, возьми! - настойчиво твердил Илья. - И сотню свою возьми на неё... Мне не надо твоего... А она за тебя помолится... Её молитва много значит...

Горбун задумался и повторил:

- Много значит... н-да-а! Это ты... тово... правильно говоришь... Денег я не могу взять от тебя... это оставим, как решили... А насчёт Машки - подумать надо...

Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:

- Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека Петра Васильича... про начётчика Сизова - слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, - для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному...

Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.

- Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, - воодушевлённо шептал Терентий. - Говорит он: "Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого..."

Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:

- А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?

- Ра-азве можно так говорить? - откачнувшись, воскликнул Терентий. Он - благочестивый человек... О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём... а-ах, брат!

И, укоризненно покачивая головой, горбун зачмокал губами.

- Ну, ладно! - сказал Илья грубо и неприязненно. - Что он ещё говорил?

Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:

- Что ты?

- Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то... Как раз впору мне... Я и сам так же думаю, - точь-в-точь так!

Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.

- Ещё он сказал, - снова начал Терентий осторожным голосом, - грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего...

- А ведь ты тоже на чёрта похож! - прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.

Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал: