Карта императрицы - Басманова Елена

— Могу ли я идти, уважаемый Карл Иваныч? — спросил он тихо.

— Ступайте, ступайте, Модест Макарович, — махнул рукой Вирхов, — если еще что-то интересное вспомните, милости просим, окажите помощь следствию.

Когда дверь за Багулиным закрылась, Вирхов устало опустился в кресло — перед ним на столе лежали два листа с оттисками багулинских ступней.

Вирхов достал из ящика письменного стола брошюрку, в которой излагалась классификация ступней, составленная основоположником педологии, английским профессором Османом.

Так, что там пишет англичанин? Главное — пятки.

«Круглые, мускулистые пятки без углов — натура впечатлительная», — прочитал Вирхов и почесал затылок. Да такова и пятка Модеста. Но неужели бывают пятки и другие — некруглые и с углами?

От размышлений Карла Ивановича оторвал робкий стук в дверь. Вирхов поднял голову и увидел в образовавшейся щели бледное лицо письмоводителя.

— Что? — привстал Вирхов.

— Ваше благородие, — прошептал письмоводитель, — посыльный от министра внутренних дел Плеве.

Такое случалось только в экстренных случаях — чтобы министр рассылал с нарочным срочные секретные депеши. Обычно полагалось в присутствии посланца ознакомиться с их содержанием и подписать отдельную бумагу, в которой удостоверялся факт ознакомления и подтверждалась готовность не разглашать важные сведения.

Карл Иванович махнул рукой, оправил черный мундир, вытянул руки по швам и дождался, пока посланник министра едва ли не строевым шагом приблизится к его столу.

— Извольте ознакомиться, господин Вирхов, — басом сказал прибывший и протянул следователю конверт.

Вирхов открыл его и прочитал: «Совершенно секретно. Довожу до вашего сведения, что 7 апреля в Чумном форте пропала пробирка с чумными бациллами. Похищенное представляет чрезвычайную опасность для жизни столичных жителей и всего российского населения. Обо всех подозрительных случаях, могущих иметь отношение к данному происшествию, прошу незамедлительно сообщать в канцелярию министерства».

Глава 15

Хотя доктор Коровкин сначала и отказался ехать с ней в Екатерингофский парк, Мура была чрезвычайно довольна собой. Теперь-то Клим Кириллович опомнится, задумается: стоит ли так уж очаровываться белокурой фрейлиной, которая, возможно, связана с подозрительным Дмитрием Андреевичем Формозовым не только служебными отношениями. Впрочем, господин Формозов показался ей подозрительным совершенно случайно — ведь он ей очень нравился! Еще вчера, когда они виделись в Екатерингофском парке, она с удовольствием смотрела на его аккуратную бородку, темные пряди которой под лучами весеннего солнца засветились неожиданным золотом, разглядывала породистую кисть полноватой, бескровной руки, которую чиновник положил на дверцу коляски, где сидели Мура, Брунгильда и Ипполит.

А вечером в Аничковом! Там он выглядел уже совсем другим — строже и как будто выше ростом. Движения его были плавны и мягки. От него пахло одеколоном «Букет Наполеона». А как хорошо смотрелся на нем темно-зеленый мундир, украшенный по вороту двойным золотым рисунком — пальмовыми и дубовыми листьями, как блестели золоченые пуговицы с эмблемой ведомства, в котором он служит, — пеликан, разрывающий грудь, чтобы кровью вскормить птенцов.

Брунгильда рассказала Дмитрию Андреевичу об отце и матери. А господин Формозов тоже поделился сокровенным — он сказал, что его родители погибли, когда он был маленьким. Он признался, что всегда скучал по матери, чей портрет стоит у его постели дома — мать его звали Софьей.

— А что случилось с вашими родителями? — участливо спросила Мура.

— Они погибли в результате страшной трагедии, — сказал неохотно Формозов. — И еще несколько человек вместе с ними.

— Несчастный случай? Крушение поезда?

Мура робко заглянула в лицо погрустневшего чиновника, прикусившего нижнюю губу.

— Я знаю о трагедии лишь по рассказам людей, взявших меня на воспитание… — уклонился от прямого ответа Формозов. — Они же и дали мне портрет моей матери… Я рос и ничего, ничего о ней не знал…

— А ведь наш Клим Кириллович, доктор Коровкин, — после паузы продолжила Мура, — тоже сирота, его родители тоже умерли. И маму его тоже звали Софьей…

Их разговор прервался, потому что начался молебен и в парадном зале Аничкова дворца зазвучал мощный бас протодьякона Малинина… Потом, после освящения картины Романа Закряжного, к этой теме более не возвращались.

Почему же сегодня Мура вдруг изменила свое мнение о господине Формозове?

К этому подтолкнул ее доктор Коровкин! Зная ее страсть к истории, начал рассказывать о Международном историческом конгрессе, об опасениях княгини Татищевой, о возможно грозящей гибели документам петровских времен — в том числе и этой нелепой карте в Екатерингофском дворце. И мелькнула в Муриной головке мысль, что не случайно господин Формозов оказался в Екатерингофском парке. Да еще не один, а с каким-то оборванцем. Может быть, симпатичный чиновник давал ему деньги, чтобы купить керосину и поджечь дворец?

Предположение, конечно, дикое, Дмитрию Андреевичу, судя по всему, нет никакого дела до истории и ее проблем. Зачем ему поджигать дворец, где хранятся личные вещи Петра? Но, в любом случае, Муре показалось странным то обстоятельство, что они встретили господина Формозова в такой удаленной части города, в заброшенном парке.

После визита доктора Коровкина настроение у младшей дочери профессора Муромцева значительно улучшилось. И она решила съездить в Публичную библиотеку. Да, лекции сегодня она пропустила! Но почему бы не позаниматься самостоятельно?

Мура спустилась по лестнице и остановилась на тротуаре. Она подняла лицо вверх, навстречу теплым солнечным лучам, кликнула извозчика и велела медленно ехать на Невский.

Вспухшая, с плывущими по широкому голубому пространству обломками сверкающих льдин, с множеством чаек, реющих над юркими лодчонками и натужно тарахтящими судами, Нева выглядела торжественной и грозной. Победоносно сияли влажным весенним золотом могучий купол Исаакия, стройная, уносящаяся в голубую высь игла Адмиралтейства.

— А что, братец, — спросила Мура извозчика, когда тот остановился на повороте, пережидая, пока мимо прогромыхает темно-синяя конка, влекомая сивыми лошадками, — слышал ли ты что-нибудь об ожившем призраке императора Петра?

— Как же, барышня, слыхал, — охотно отозвался пожилой извозчик, — да уж пора Антихристу явиться, пора… Так и в писании сказано, что явится он и прольется кровь человеческая…

— А слыхал ли ты про арапчонка? — спросила Мура.

— И об нем слыхал. — Извозчик повернул к Муре обветренное лицо, на котором выделялись желтые, изъеденные пылью глаза.

— А что, в священном писании и об арапчонке сказано? — улыбнулась Мура.

— Антихрист зловреден и коварен, — ответил строго извозчик, — всей бездны зла его вместить и священная книга не может… А вы, милая барышня, вблизи Народного дома не гуляйте — слух прошел, скоро в зоологическом саду тигров и львов выпустят на свободу…

Лошадь тронулась легкой рысцой с приятным ритмическим цокотом подков о булыжную мостовую. Она помахивала головой, иногда брызгала пеной, от запаха ее пота у Муры щекотало в носу. Мура тряхнула головкой и повернулась налево.

Сердце ее забилось учащенно. Чуть позади стоял открытый фаэтон в английской запряжке с грумом в цилиндре: на мягких кожаных сиденьях расположились… фрейлина Багреева и Илья Холомков. Мура хотела отвернуться, но не смогла. Ощущая приливший к щекам румянец, смотрела она на молодых людей. Илья Михайлович держал маленькую ручку, обтянутую белой лайковой перчаткой, — едва заметные движения его пальцев что-то сообщали девичьей ручке… Катя Багреева зачарованно смотрела на русоголового красавца.

Наконец Мура отвернулась, и ее коляска двинулась на Садовую. Хорошо, что молодые люди ее не заметили! Направляясь к дверям Публичной библиотеки, Мура вздохнула с облегчением: значит, не отнимет эта фрейлина у Брунгильды милого Клима Кирилловича! «Нет, он наш навсегда», — поднимаясь по пологой светлой лестнице, напевала она про себя в такт шагам.