Битва веков - Александр Прозоров

Тут хлопнула дверь, ввалился запыхавшийся донельзя незваный гость и, удерживая равновесие за створку двери, с трудом выдохнул:

— Царь… Отрекается… Постриг принимает…

— Боярин Скуратов? — узнал вестника Андрей. — Малюта?

Тот не ответил, тяжело дыша. Князь обошел его, крикнул в коридор:

— Эй, кто-нибудь! Крынку кваса сюда и угощение в трапезной соберите!

— Уходит… Из мира… — собравшись с силами, повторил боярский сын.

— Это я уже понял, боярин, — кивнул Зверев. — Ты отдышись, попей с дороги. Сейчас за обедом посидим, все и расскажешь. Холопы тебя умыться отведут, да в трапезную. Я сейчас подойду. — И когда гость вышел за дверь, повернулся к торговцу: — Вишь, что творится, любезный? Этак, глядишь, через месяц и не понадобятся дрова вовсе. Так что соглашайся по семь, и половину серебра я в задаток дам. Задаток всяко у тебя останется, чего бы ни случилось. А девять, но без задатка, могут, наоборот, меньше оказаться.

— Эх, по рукам! — поглядывая на распахнутую дверь, наконец-то завершил торг купец. Ему явно не терпелось рассказать всем вокруг о нечаянно услышанной тайне, и ради этого он даже был готов понести небольшой убыток.

Передав аванс, Андрей поспешил в трапезную, сел за стол напротив Малюты Скуратова, жадно отпивающегося квасом, кивнул:

— Рассказывай.

— Так вот оно вышло, княже, — отставив крынку, начал загибать пальцы боярский сын. — За месяц минувший осьмнадцать бояр знатных в Литву отъехали, средь них князья Оболенский, Глинский и Воротынский…

— Михайло Воротынский?! — Зверева словно ушатом ледяной воды окатило.

— Нет, Владимир Иванович[13], — уточнил боярин Скуратов. — Но его порубежники хоть удержать смогли, а иных упустили, а с ними детей боярских и холопов вовсе без счета. — Он безнадежно махнул рукой. — А намедни икона в опочивальне царской заплакала. Знамо дело, колдовство мы заподозрили, освятили комнатку, осмотрели, да и поклад странный нашли. Не иначе как заговоренный. Искать стали, кто мог подложить, и князя Горбатого в том заподозрили. Начали спрос вести, так он сам в том и признался. Они ведь, бояре московские, не боятся государя вовсе по его мягкотелости. Окольничий Головин в соучастии признались, князь Куракин и князь Немой-Оболенский. Сказывали, по наущению князя Владимира Старицкого. И не каялись они вовсе, а пугали дьяка Ивана Кошкина гневом своим, ибо по уговору с королем польским решили они с землями Псковскими и Новгородскими под руку его перейти и ныне же прихода ратей польских ждут. Опосля же общими силами на Москву походом идти намеревались. И жив ли Иоанн, мертв, ан все едино власти его конец.

Малюта Скуратов налил себе в ковш еще кваса, выпил и продолжил:

— И что ты думаешь, Андрей Васильевич? Князь Курбский, паскуда нерусская, набег на земли псковские ныне сотворил! Как воевода бывший, про заслоны наши, про схроны и укрепления ведая, промеж их ляхов провел числом более двадцати тысяч, людей русских побил несчитано, да еще больше в полон увел, земли многие разорил. Семнадцати тысяч душ живых старосты не досчитались. Вестимо, радости ждал и помощи от князей поганых. А так как они по кельям сидят, гак и не вышло у него во Псков и Новгород войти. Услышал о подходе полков стрелецких, да и обратно в Литву убежал.

— Вот она милость царская! — налил себе меда Андрей. — Одного подонка пожалел — тысячи невинных жизнями за то заплатили!

— Государь же, прослышав про измену большую князей ближних и брата своего и про набег князя Курбского, заплакал даже, велел челядь, добро и казну собрать и в слободу Александровскую отъехал. Молился две недели кряду, а после нам всем и объявил, что намерен постриг монашеский принять и остаток жизни своей Богу посвятить. А кто из нас на таковое служение готов, тому надлежит вместе с ним в монахи уходить. Кто же мир покинуть не желает, тому его благодарность и прощение, могут к уделам своим возвращаться.

— И что вы?

— Как нам государя оставить, Андрей Васильевич? — развел руками боярин. — Почитай, все и согласились. Я же сразу в седло и к тебе. Образумь государя, сделай милость! Окромя тебя, мыслю, никого не послушает.

— Нечто на земле русской больше никого разумного не осталось? Впрочем, — Зверев поднялся, — то без разницы. Не крайнего искать нужно, а делать, что долг велит. Ты ешь пока, боярин, я велю скакунов приготовить и коня твоего переседлать. Как готовы будут, сразу и поскачем. Выдержишь?

— Надо сдюжить, — решительно ответил боярский сын, придвигая блюдо с котлетами.

Собираясь ненадолго, князь взял с собой всего трех холопов, поцеловал не успевшую ничего толком понять Полину и поднялся в седло. Путь занял шестнадцать часов — поскольку в Александровской слободе лошадей ждал отдых, Зверев их особо не берег и скакал весь вечер и всю ночь, чтобы к полудню въехать во временную столицу страны. Его и Малюту опричники знали, а потому пропустили беспрепятственно. После долгой дороги путники еле стояли на ногах. Однако, обтерев лицо снегом и сделав в общей трапезной пару глотков сыта[14], Андрей почувствовал себя бодрее и отправился в Покровскую церковь. Он ничуть не сомневался, где находится святоша, и действительно — застал его молящимся на коленях перед алтарем.

— Здрав будь, государь! — громко поздоровался князь, и приветствие его гулко заметалось между стенами пустого храма, пропахшего дымом, воском и ладаном.

— Оставь меня, бесовское отродье! — простонал Иоанн, несколько раз осенив себя крестным знаменьем. — Не тронут сердца моего твои искусы в храме Божием!

— Ты узнаешь меня, даже не оглядываясь? — удивился Зверев. — Польщен, польщен. Великая честь для простого смертного.

— Нечто не догадаюсь я, кого пришлет бес смущать мою душу в столь тяжкий час? — ответил царь. — Твоими устами сам диявол глаголет, и я удивлен лишь тем, что явился ты так поздно.

— А мне спешить некуда, великий государь. — Андрей остановился пред желтым ликом висящей па стене под небольшим балдахином иконы, перекрестился и даже собрался было поцеловать лик, но под пронзительным взглядом святого в последний миг смутился и отступил. — Я вижу, ты опять в рясу одет и куколь монашеский. Постриг уже принял, государь, али в ожидании маешься?

— Схима еще не на мне, но душою я уже монах, — склонил голову пред алтарем Иоанн. — Не государь ныне для слуг своих верных, а первый их игумен. И тебе искусами своими меня не смутить!

— Зачем мне тебя смущать? — удивился Зверев. — Схима — это хорошо. И постриг — тоже хорошо. Постриг принимая, всего себя делам Господа ты посвятить поклянешься. А коли так, то хочешь не хочешь, а долг свой тебе исполнять придется.

— О каком долге ты сказываешь, Андрей Васильевич? — наконец-то оглянулся Иоанн.

— Пред Богом, людьми и верой истинной, православной.

— Коли грешен в чем, то служением молитвенным искуплю.

— Кому на хрен нужна твоя молитва? — пользуясь отсутствием свидетелей, прямо спросил Зверев, подошел ближе, встал у царя за спиной. — Нечто не знаешь ты, кому страну отдать собрался? Сыну десятилетнему, неразумному! И долго он прожить успеет без опыта да сторонников? Долго шапку Мономаха проносит, что даже для тебя слишком тяжела оказалась? Сколько часов устоит против врагов, от которых даже ты со свитой своей избранной драпаешь? Нечто неведомо тебе, что князь Старицкий письмо Сигизмунду посылал, прося его на службу королевскую взять? Что соратники его уже пытаются земли Псковские и Новгородские от Руси отринуть и ляхам на поругание предать? А опосля с земель остальных русских власть твою скинуть и польского короля здесь насадить? Ну, так скажи мне, великий государь, как долго сын твой десятилетний на троне этом просидит? Или ты мыслишь, что я о нем так же, как о тебе, печься стану? Так я, Иоанн Васильевич, тоже не всесилен. Тебе ангелом-хранителем судьбой назначен, это верно. А вот есть ли такой у сына твоего — не ведаю.

— Ты не ангел, княже, — не выдержав, вскочил и повернулся к нему царь. — Ты бес, ты бес бесстыжий!

— А скажи мне, великий государь, что за вера держится в царствии Польском, коему в руки ты отчизну свою с такой легкостью бросаешь? Ась, не слышу? Что за вера в царствии, где православных зимой под лед спускают, коли от Иисуса Христа не отступятся, летом собаками травят, где храмы и монастыри православные разоряют и опосля схизматикам поганым отдают? Ну, ответь мне в храме Божьем, что с верой твоей, верой отцов и дедов твоих станется после бегства твоего? Что скажешь ты Господу своему на Страшном суде, когда спросит, зачем отдал народ свой православный на поругание неверным, зачем допустил истребление веры истинной на земле, на которую править самим Богом помазан был?

— Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня, исчадье ада? Ты хочешь крови? Ты хочешь крови человеческой?