МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ - Максим Кантор

Демократическая империя строится на том фундаменте, который впоследствии непременно развалится.

Но сегодня кажется, что принцип обмена, рыночная цена, возможности разумной наживы — вот гарантия того, что интересы всех граждан соблюдены — ну зачем же варвару разрушать свой прилавок на рынке? Все, что имеет рыночную цену, кажется демократии вечным.

15. Демократия в перспективе рынка

Сказать, что демократия погрязла в коррупции, — не новость. Более того — это банальность. С таким же успехом можно сказать, что церковь погрязла в отпущении грехов. Но церковь затем и существует, чтобы отпускать грехи, — а демократия затем и существует, чтобы торговать правами и свободами.

Проще всего наблюдать использование рынка прав в отношениях с бывшими колониями и слабыми в военном отношении соседями. Именно гражданскими правами демократическая Империя торгует с внешним варварским миром. Варварам сопредельных с цивилизацией стран рекомендуют приобрести немного демократии в обмен на природные ресурсы, и попробуй они отказаться! Это такой демократический рэкет: выставляйте на рынок свое добро — и тогда мы забудем о вашем бесправии. В сущности, это парадоксальное предложение: бесправие можно понять как таковое лишь по отношению к наличию прав — в данном же случае обладатель прав, то есть тот, кто определил бесправие соседа, обещает ему уравнять свои права с его бесправием, если тот отдаст ему богатство. Для данной операции привлекают рыночный механизм — ведь обмен в представлении западной цивилизации есть субститут свободы. Вы сможете свободно обменять свои товары на наши гражданские права, — и встраиваясь в отношения нашего цивилизованного рынка, вы перестаете быть варварами, хотя теряете независимость. Иное дело, что обладание гражданскими правами не гарантирует дикарям того, что права, в свою очередь, можно обменять на богатство — но ведь и индульгенцию нельзя было сдать обратно в церковь, чтобы вернуть деньги. Важно то, что грехи отпущены, а права приобретены — но еще важнее то, что человек, по низменной природе своей, всегда будет грешить, а права зависимых в финансовом отношении людей — вещь крайне ненадежная. Дикарям всегда потребуются дополнительные права, а грешникам — дополнительные индульгенции. И стало быть, рынок будет функционировать нормально. Пока есть что взять с человека — демократия себя прокормит.

Что же касается граждан самой демократической Империи, то они понимают, что на руках у них ликвидный товар — несомненно ценные права человека. Эти права меняются на акции, бонусы, доли в бизнесе. Если на внешнем рынке гражданские права — это рычаг управления соседями, то на внутреннем рынке — это моральные оправдания для удачной сделки. Ловкость, хитрость, подлость, сила, обман — эти необходимые для удачного бизнеса свойства оправданы могут быть одним: построением общества, где соблюдаются права и свободы. Помилуйте, скажут иные, но ведь безработица, инфляция и нищета — это и есть бесправие! Невозможно осуществить захват соседней корпорации, невозможно уволить работников, невозможно закрыть производство, не унизив людей; в сущности, рынок только поражением прав и занят, — и если соревнование затеяно чтобы победить, права проигравшего будут попраны. Однако если соревнование рассматривать как выражение гражданского права в некоем абстрактном смысле, то конкретную беду можно забыть. Обмен рассматривается в своем символическом значении, но совсем не в конкретном выражении — не станем же мы доискиваться, кто и кого обманул. Рынок есть знаковое выражение свободы, а личная свобода гарантируется гражданскими правами — которые есть тоже своего рода знак.

Коррупция имманентна демократии, она вытекает из самой сущности демократии как строя, где права имеют ценность, а обязанности лимитируются обладателями прав. То, что имеет ценность, непременно будет иметь товарную стоимость — коль скоро функционирование общества зависит от обладания этими вещами. По тому же принципу, по какому церковь продавала индульгенции, демократия продает право на влияние, на моральный авторитет, на незапятнанную совесть. Дело сугубо функциональное, что моральный авторитет обрастает строительными подрядами, а незапятнанная совесть гарантирует место в совете директоров.

Права человека есть меновая единица, они включены в рыночный оборот и уже вне рынка рассматриваться не могут. И как следствие — рынок, приняв в себя этот товар, получает от этого некий моральный образ, отблеск прав и свобод падает на торговые ряды, и заурядный меняла делается представителем прогрессивного дискурса: он торгуется, следовательно, он морален.

Сегодня правительство использует выражение «демократия с рыночной экономикой», когда хочет определить, что происходит в стране. Как объяснить наличие бедных и богатых, оглушительную нищету одних и сказочные доходы других? Капитализм? Феодализм? Рабовладельческий строй? Нет-нет, позвольте, у нас демократия, ориентированная на рыночную экономику, разве не ясно? Это такое общество, где права граждан равны и все граждане участвуют в соревновательной гонке рынка, добиваясь выгоды. Некоторым везет — вот и все, но все равны перед экономикой. Это ведь лучше, чем коммунистическая доктрина, от коей мы с проклятиями отказались. Мы теперь верим не в «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в «предприниматели всех стран, свободно торгуйтесь!». Вот наш идеал, этим сердце и успокоится.

Это весьма характерное, но двусмысленное определение общества. Рассмотрим обе стороны вопроса.

С одной стороны, экономика не может служить предметом чаяний и заботы нации. Экономика — это вещь служебная, отнюдь не цель развития народа. Рынок не может являться предметом веры, поскольку рынок — вещь аморальная в принципе: рынок — это обман и махинации, рынок исключает милосердие и заботу. Никакое общество не может быть создано без милосердия к старым и без заботы о малых. Даже тоталитарные утопии (коммунистические утопии в том числе) содержат в себе идею солидарности — а рынок этой идеи принципиально не содержит. Если вы приобрели вопреки интересам соседа некую вещь (например, его дом), это гарантия того, что данной вещи больше нет у соседа — и с этим соседом вы никогда не будете солидарны в обладании данной вещью.

Однако — и это другая сторона вопроса — вероятно, с этим соседом вы можете быть солидарны в идее обмена, в возможности торговаться, то есть в гражданских правах, иными словами — в идее демократии. Вероятно, ваш сосед будет утешен в своей потере тем, что в принципе он тоже мог бы отнять у вас дом, у него были шансы оказаться ловким, сильным, безжалостным — и это равенство возможностей, оно в принципе важнее, нежели обладание вещью.

В таком случае, права человека (как правило, нереализованные) выступают как компенсация рыночной неудачи, именно как индульгенция, выданная рыночным обществом неудачнику в обмен на потерю имущества (здоровья, чести, свободы и т. д.). Так демократия связала себя с рыночным соревнованием в качестве компенсаторной функции. Не столько равные права, сколько равные возможности — но ведь именно права и являются утешением, не правда ли? Если демократия борется за права, а рынок борется за собственность, то можно считать, что общественные заботы распределены поровну. Разумным завершением данной конструкции будет такая власть, которая будет сочетать в управлении демократическую риторику и рыночную тиранию. Но разве такое сочетание демократа-тирана не заложено изначально в самом институте демократии? И разве фигура Цезаря не воплощает именно это сочетание?

Философ Герберт Спенсер и биолог Конрад Лоренц писали именно об этих противоречивых свойствах натуры — о победительно-поглощательной доминанте, пробивающейся сквозь изначальное природное равенство, отменяющей его. Ничто другое, кроме как природная сила, в демократическом рынке проявиться не может по определению. Но когда демократия дает волю социальному дарвинизму, она тут же смягчает эффект насилия символической терапией.

Связано это еще и с тем, что демократия как высшая стадия развития социальной истории отождествляет себя с прогрессом. Благородный мечтатель Маркс причудливым образом сочетал мечты об интернационале трудящихся и оправдание английской колонизации Индии. В своих статьях о колонизации Маркс показывает, как субъективная страсть к наживе приводит к объективному торжеству разума над стихией: английский полковник принес отсталому народу цивилизацию (пусть и варварскими методами), и следует признать, что Индия сделала шаг к демократии, пусть и вопреки свободам. Сегодня такой взгляд подтвержден: демократия совершенно торжествует в Индии — и колонизация пошла ей в этом отношении на пользу: притупила сентиментальность.