Книга смеха и забвения - Милан Кундера

Позабыв о всех соблазнах театров и варьете, Кристина поднялась в мансарду студента. В первую минуту она почувствовала разочарование подобное тому, какое испытала, войдя в ресторан «У короля Вацлава». И впрямь, трудно было бы назвать квартирой маленькую комнатку без передней, где помещались лишь тахта и письменный стол. Но Кристина уже утратила уверенность в суждениях. Она вошла в мир, где существует загадочная шкала ценностей, недоступных ее пониманию. Она быстро смирилась с неуютной и грязной комнатой, призвав на помощь весь свой женский талант, чтобы почувствовать себя здесь как дома. Студент попросил ее снять шляпу, поцеловал ее, усадил на тахту и указал ей на небольшую библиотечку, чтобы в его отсутствие ей было чем развлечься.

И тут ее осенило: — А у тебя здесь нет его книжки? — Она имела в виду великого поэта. Разумеется, у студента была его книжка. Она продолжала очень робко: — А ты не мог бы мне ее подарить? И попросить его подписать ее для меня?

Студент просиял. Автограф великого поэта заменит Кристине все театры и варьете. Чувствуя себя перед ней виноватым, он готов был сделать для нее что угодно. Как он и ожидал, в интимной обстановке его мансарды ожило ее очарование. Девушки, гуляющие по улицам, исчезли, и прелесть ее скромности тихо наполнила комнату. Разочарование мало— помалу рассеялось, и студент отправился в клуб просветвленным, весело предвкушая двойную восхитительную программу, которую обещал ему наступающий вечер.

Поэты

Студент подождал Вольтера у Клуба литераторов и затем поднялся с ним на второй этаж. Они прошли гардероб, и уже в зале до них донесся веселый галдеж. Вольтер открыл дверь в гостиную, и студент увидел вокруг широкого стола всю поэзию своего отечества.

Я смотрю на них с огромного расстояния в две тысячи километров. Осень 1977 года, моя страна уже девять лет дремлет в сладком и крепком объятии русской империи, Вольтер был изгнан из университета, а мои книги, изъятые из всех публичных библиотек, были заперты в одном из государственных подвалов. Я выждал еще несколько лет, потом сел в машину и покатил как можно дальше на Запад, аж до бретонского города Ренн, где в первый же день нашел квартиру на самом верхнем этаже самой высокой башни. На следующее утро, когда меня разбудило солнце, я понял, что ее большие окна обращены на восток, в сторону Праги.

И вот сейчас я смотрю на поэтов с высоты своего бельведера, но они слишком далеки от меня. По счастью, накатившая слеза, словно линза телескопа, приближает ко мне их лица. И сейчас я отчетливо вижу, что среди них прочно и развалисто сидит великий поэт. Ему наверняка уже за семьдесят, но его лицо все еще красиво, глаза живые и мудрые. Рядом с ним к столу прислонены два костыля.

Я вижу их всех на фоне освещенной Праги, какой она была пятнадцать лет назад, когда их книги еще не были заперты в государственном подвале и они весело и шумно сидели вокруг широкого стола, уставленного бутылками. Любя их всех, я стыжусь наделять их обычными именами, взятыми наугад из телефонной книги. И уж коль мне приходится скрывать их лица под маской вымышленных имен, я хочу им дать эти имена как подарок, как украшение, как знак почитания.

Если студенты называют своего преподавателя Вольтером, то почему бы и мне не назвать великого и любимого поэта Гёте?

Напротив него сидит Лермонтов.

А того с черными мечтательными глазами я хочу назвать Петраркой.

Еще за столом сидят Верлен, Есенин и несколько других поэтов, не стоящих упоминания, а также один человек, который забрел к ним явно по ошибке. Издалека (даже с расстояния в две тысячи километров) отчетливо видно, что поэзия не одарила его своим поцелуем и что он не любит стихов. Его зовут Боккаччо.

Вольтер взял два стула, стоявших у стены, придвинул их к столу, уставленному бутылками, и стал представлять поэтам студента. Поэты приветливо закивали, один Петрарка не обратил на него никакого внимания, ибо в ту минуту спорил с Боккаччо. Закончил он свой спор сентенцией: — Женщина всегда в чем-то превосходит нас. Я мог бы об этом рассказывать целыми неделями.

Гете поощрительно: — Неделями — это чересчур. Уложись хотя бы в десять минут.

Рассказ Петрарки

— На прошлой неделе случилось со мной нечто невообразимое. Моя жена приняла ванну и в своем красном халате с распущенными золотыми волосами была потрясающе хороша. Однако в десять минут десятого раздался звонок в дверь. Я открыл и увидел на площадке девушку, прижавшуюся к стене. Я тотчас узнал ее. Раз в неделю я хожу в женскую школу. Там организовали кружок поэзии, и девушки тайно боготворят меня.

Я спрашиваю ее: «Ответь, пожалуйста, что ты здесь делаешь?» «Я должна вам кое-что сказать!» «Что же ты хочешь сказать мне?» «Я должна вам сказать что-то ужасно важное!» «Послушай, — говорю я, — уже поздно, зайти ко мне сейчас невозможно, спустись вниз и подожди меня у двери в подвал».

Я вернулся в комнату и сказал жене, что кто-то ошибся дверью. А потом, объявив как бы между прочим, что надо еще сходить в подвал за углем, взял два пустых угольных ведра. И конечно, сделал глупость. Целый день меня мучил желчный пузырь, и я полеживал. Мое неожиданное усердие не могло не показаться жене подозрительным.

— Тебя мучит желчный пузырь? — заинтересованно спросил Гёте.

— Уже много лет, — сказал Петрарка.

— Почему же ты не удалишь его?

— Ни за что, — сказал Петрарка.

Гёте понимающе кивнул, а Петрарка спросил: — На чем я остановился?

— Что у тебя больной желчный пузырь, а ты взял два угольных ведра, — подсказал ему Верлен.

— Девушка стояла у двери в подвал, — продолжал Петрарка, — и я пригласил ее войти внутрь. Набирая лопатой уголь в ведро, я тем временем пытался выяснить, что, собственно, привело ее ко мне. А она все повторяла, что должна была увидеть меня. Ничего другого я из нее так и не вытянул.

Вдруг я услышал шаги на лестнице. Я быстро схватил наполненное ведро и выскочил из подвала. Сверху спускалась жена. Я подал ей ведро и говорю: «На, возьми поскорее, а я схожу наберу еще одно!» Жена понесла ведро наверх, а я, вернувшись в подвал, сказал девушке, что оставаться здесь уже не могу, пусть подождет меня на улице. Я наполнил углем второе ведро и поспешил с ним в квартиру.

Там я поцеловал жену, предложил ей пойти лечь и сказал, что хочу перед сном еще принять ванну. Она легла в постель, а я в ванной комнате открыл кран. Вода с шумом застучала по дну ванны. Я снял домашние туфли и в одних носках вышел в переднюю. Башмаки, в которых я ходил в тот день, стояли у двери, ведущей на лестничную площадку. Я оставил их на прежнем месте, как свидетельство того, что из дому я не вышел. Вытащил из шкафа другие башмаки, обулся и выскользнул за дверь.

— Петрарка, — подал голос Боккаччо, — мы все знаем, что ты великий лирик. Но ты, я вижу, и чрезвычайно рассудочен, ты ловкий стратег, который не позволяет ни на мгновение ослепить себя страстью! Твоя проделка со шлепанцами и двумя парами башмаков дорогого стоит!

Все согласились с Боккаччо и осыпали Петрарку комплиментами, явно ему польстившими.

— Она ждала меня на улице, — продолжал он. — Я старался ее успокоить. Я внушал ей, что сейчас мне надо идти домой, а прийти ко мне она может завтра утром, когда моя жена наверняка на работе. Перед нашим домом как раз остановка трамвая. Я уговаривал ее уехать. Но когда пришел трамвай, она рассмеялась и снова было припустилась к дверям нашего дома.

— Ты должен был бросить ее под трамвай, — сказал Боккаччо.

— Друзья мои, — сказал Петрарка, чуть ли не торжественным тоном, — бывают моменты, когда поневоле приходится быть с женщиной жестоким. Я сказал ей: не уйдешь домой добровольно, я запру дверь перед твоим носом. Не забывай, что тут мой дом, и я не собираюсь превращать его в бардак! Кроме того, друзья, учтите: в то время как я препирался с ней возле дома, наверху в ванной был открыт кран, и в любую минуту вода могла перелиться через край!

Я повернулся и бегом к подъезду. Девица бросилась вслед за мной. Как на грех, в дом входили еще какие-то люди, и она вместе с ними проскользнула в дверь. Я взбежал по лестнице, точно спринтер! Позади я слышал ее шаги. Мы живем на четвертом этаже! Это был настоящий бросок! Но я бежал быстрее и успел захлопнуть дверь прямо перед ней. Хватило еще времени вырвать из стены провода звонка, чтобы не слышать ее трезвона, я же понимал, что она, нажав на звонковую кнопку, уже не отпустит ее. На цыпочках я поспешил в ванную.

— Вода не перелилась? — участливо спросил Гёте.

— Я закрутил кран в последнюю минуту. Потом снова подошел к двери. Открыв глазок, увидел, что она стоит недвижно и упорно смотрит на дверь. Друзья, меня охватила паника. Я испугался, что она останется там до утра.

Боккаччо мутит воду