Волчье солнышко (Сборник) - Бушков Александр Александрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он схватил бутылку, жадно глотнул, обливая вышитую эмблемой МУУ – волчьим солнышком – ночную рубашку, и швырнул бутылку в них, ненавистных.
Бутылка вылетела в окно и глухо рассыпалась далеко внизу.
Призраки молча надвигались.
И тогда Морлоков закричал тихо, тоненько, жалобно, забился, нащупал особую кнопку и бешено давил ее так, словно и она была врагом.
Налилась ослепительным светом огромная люстра. В кабинет вбежали, толкаясь, бросились к нему. Ощущая комариные укусы игл, Морлоков блаженно обвис в цепких, ко всему привычных руках. Теплота разлилась по телу, вытесняя затопившую череп пульсирующую боль. Урча, он грыз таблетки и не чувствовал их горечи. Медленно отпускало. Наконец он, жестами отослав всех прочь, велел погасить свет. Стало темно, врачи ушли. Прислушиваясь к себе, он долго лежал навзничь на ковре, не отрывая от него затылка, размеренно покачивал головой. Мир снова стал спокойным, и он встал, накинул халат, нырнул в потайную дверцу. Долго пробирался по узким ходам, построенным по приказу давно истлевших императоров изобретательным Солари, мимо застывших охранников, мимо истлевших ковров в нишах, где когда-то любили друг друга пылко и незамысловато – в соответствии с духом времени.
Дверца открылась. Морлоков почти бегом пересек комнату и упал на колени перед огромной кроватью с балдахином.
– Это ты? – хриплым со сна голосом пробормотала Наташа. – Опять? Задушат они тебя когда-нибудь…
– Страшно. – Морлоков сел рядом с ней, прижал к груди ее голову. – Душат, давят, подкрадываются… За что? Я ведь не садист, не палач, у меня идея, слышишь, Наташка? – Наташа слышала это в сотый раз и потому молчала. – Натали, милая, это же так просто – все должны быть как все… Идеальное государство – это механизм, как когда-то у ацтеков, исполнительность и четкость, больше ничего не нужно, поэтому жизненно необходимо убирать всех, кто способен внести в механизм ноту разлада, и не важно, как называется эта нота – инициативность, сомнение, популярность в народе, свободомыслие, способность критически рассуждать, талант, гениальность и так далее… Я рыдал, когда повесили того бородатого, он был великий поэт, но он был и нота разлада… А другой был великий ученый, но он был диссонанс… Ну почему они не хотят меня понять и обзывают палачом и дураком? Глупые обвинения, какие у меня выдвигают, – это исключительно в целях стратегии. Глупость загадочна, порой сбивает с толку самых умных людей, с идиотскими обвинениями прямо-таки невозможно спорить и обсуждать их, дикая несуразность в паре с беспардонной ложью – это упряжка, способная обогнать все прочие и умчать на край света… Только бы не расшибло, только бы, только…
– Бедный, – сказала сонная и теплая Наташа, старательно моргая, чтобы не заснуть.
– Без страха нет и не может быть механизма – это отлично понимали и Иван Грозный, и Петр Первый. Петр Третий был преисполнен самых благих намерений, уничтожил тайную полицию, вводил вольности, свободу всем религиям, но вводил все это не кнутом и не плахой, вот его и скинули, а вдобавок ославили недоумком… Драть нужно было и топора не бояться… И Павел – тот здорово понимал насчет механизмов, но мало рубил голов, вот ему апоплексию и оформили. Победителю прощают все… И всех.
Он заплакал, обнял Наташу и жадно стал целовать, словно хотел растворить себя в ней, уйти, исчезнуть, не быть, растаять.
Наташа знала его насквозь, тем не менее по неисповедимо-дурацким законам женской логики, ничего не имеющей общего с подлинной логикой, она его любила. Может быть, даже хотела от него ребенка – кто их, дур, разберет?
* * *
Я трудиться не сумел,
грабить не посмел.
Я всю жизнь свою с трибуны
лгал доверчивым и юным,
лгал – птенцам.
Встретив всех, кого убил,
Всех, кто мной обманут был,
я спрошу у них, у мертвых –
бьют ли на том свете морду
нам, лжецам?
Р. КиплингВторую пятницу каждого месяца Вукол Морлоков принимал челобитчиков. Обставлялось это крайне торжественно, непременно в духе старых патриархальных традиций. На площади перед МУУ стояло высокое кресло с резной спинкой. В кресле восседал Морлоков в парчовом кафтане с маршальскими погонами и в бобрячьей знатной шапке, украшенной волчьим солнышком. Одесную стоял Первый Заместитель в соответствующем охабне и торжественно держал лагун с медовухой. Ошую помещался Второй Заместитель с грудой челобитных. За креслом толпились согнанные для почета заместители заместителей. Цепь сине-малиновых сержантов с карабинами наперевес опоясывала площадь. Поодаль нацелились камерами операторы телевидения.
Взревели трубы. Опасливо приблизились и бухнулись в ноги несколько мужичков.
– Ну, мирянушки, чего молите-просите? – спросил Морлоков на народном языке. – Али нуждишка какая свербит?
Мужички мялись, подталкивая друг друга локтями. Первый Заместитель делал им страшные глаза, и наконец самый смелый решился:
– У нас, это, значит, как бы того… Воеводу задавили.
– Кто посмел? Как посмели? – взревел Морлоков.
– Не злоумыслом, милостивец, – зачастил мужичок. – Не зловредно, не думай. От усердия от одного от нашего от темного… Он, сердешный, бывало взлезет куда повыше и все призывает: сплотитесь, значит, вокруг меня да сплотитесь, и непременно чтоб все, чтоб теснее, в ответ на решения, стало быть. Потому как момент, противостояние проискам и директива. Нам что? Мы народ послушный. Сплотимся, и снова сплотимся, и опять, согласно моменту. Нешто не станешь, когда момент? Плотились этак, плотились все теснее, да, видать, плотиться-то больше некуда стало, эдак тесно, значит, сгрудились, ну, воевода и это… Богу душу, потому как нехватка кислорода и пространства… Мы что – директива была, чтоб, значит, вокруг и теснее в ответ на происки и решения насчет дроздов… Ежели решено, мы завсегда исполнительные…
Морлоков хлебнул браги, подумал и сказал:
– Ладно, получите по пяти кнутов – за волюнтаризм. Нельзя же уж так все понимать в буквальном смысле, что вы, как маленькие? Воеводу дам нового. Но смотрите вы у меня – не шибко-то, с умом сплачивайтесь, место воеводе для дыхания оставляйте. Их, воевод, на вас не напасешься, если ради отпора проискам каждый раз душить – получится накладно. Изыдите.
Мужички изышли, ни живы ни мертвы. На смену им набежала кучка гладких бабенок. Эти были посмелее и сразу затараторили хором:
– Ой, батюшка, не выдай, заступничек!
– Цыц! – сказал Морлоков, не без приятности оглядев их. – По порядку, бабоньки.
– А дела такие, – выскочила кареглазая молодайка, слепленная словно бы по особому заказу взыскательного эротомана. – С мужнишками нашими беда. На государственной службе обрели бестелесность и полное неизвестно куда исчезновение.
– Это как?
– А ударные темпы гнали, как все гонят, – будущий сентябрь исполнить к нынешней субботе, а тот год, что отсюда не видать, – выдать к завтрашнему утру. Ну, по первости ничего такого, вкладывали мужики «ударно, а там стали мы достерегать неладное – мужнишки-то все прозрачнее делаются, кабыть истаивают, мебеля сквозь них видать и разный прочий домашний обиход… И по мужской части нет той рьяности, и вообще… А там они и совсем пропали. Ходили мы поросенком поклониться ученому человеку, прозывается неприлично – футуролог. Ученый человек поросенка принял, под блузки полазил, успокоился и враз объяснил: ваши мужики, гутарит, как раз сейчас и вкалывают аккурат в том году, который отсюда не видать. Слились с потоком времени, гутарит, и энтот поток обогнали благодаря патриотическому ударному труду… Это как же так: мы тут, а наши храпоидолы – там?! Ежели он там себе присуху заведет – и глаза ей не выцарапать! И денег домой не несут, и по мужской части неохват, и дети безотцовщинами шлындают. Возверни их, батюшка маршал!
Морлоков хлебнул браги, подумал и сказал:
– Вот что. Возвращать ваших мужиков негоже – государственное дело сполняют, это понимать надо. Да и понятия я не имею, как их из будущего выдернуть… Назначу я вам, пожалуй, пенсион. А что до прочего – ступайте вон в караулку, скажите, я прислал, там разберут, что к чему, как и куда. А ты, кареглазая, подзадержись, я освобожусь, сам тебе подробно про текущий момент растолкую…