Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

— А-а… что же? — с трудом одолев заиканье, произнес я.

— Вероятней всего, грибок, — сказала она. — Может быть, хламидиоз. Или трихомоноз. А может быть, и то, и другое сразу. Сделаем анализы — увидим.

— А что это такое — хлади… триди… — я не смог выговорить брошенные ею названия.

— Это тоже венерические заболевания, — голосом, исполненным сердечности и заботы, сказала врач. — Самое главное в венерических заболеваниях лечиться не одному, а вместе с партнером. Вы предполагаете, от кого могли заразиться?

Выдавливая из себя, подобно тому, как Чехов раба, капля за каплей правду, мне пришлось рассказать этой прелести, когда и с кем у меня было в последний раз, и сколько у меня вообще партнерш, и с кем я был за кем.

— Полагаю, вам следует поставить в известность обеих, — резюмировала допрос моя прелестная следовательница. — Латентный период грибковых заболеваний довольно большой — до нескольких месяцев.

— Латентный — это что такое? — спросил я.

— Скрытый, — благожелательно отозвалась прелестная следовательница. — А уж если вы собираетесь иметь отношения с ними и дальше…

Лека, когда я открыл дверь квартиры, вылетела ко мне из своей комнаты с ручкой в руках со скоростью падающего на землю из глубин космоса метеора.

— Дядь Сань! — провопила она с явным намерением броситься мне с разбегу на шею.

— Стой, стой! — выставил я перед собой руки.

В тот миг я напрочь забыл об оправдательных двух килограммах. И если бы не ощущение прокаженности, без сомнения — подхватил бы ее на руки. У всего есть оборотная сторона, и от тайных болезней бывает своя польза.

— Что, дядь Сань? — замерла, не добежав до меня, Лека.

Память об этих двух килограммах вернулась ко мне — словно, утопая и уже захлебываясь, я получил спасательный круг.

— Пардон! — разводя руками, сказал я Леке. — Такое, милая моя, видишь ли, дело…

«Латентный. Латентность. Латентный период…» — крутилось во мне кольцом магнитофонной ленты, когда я уже стоял под дымящимся душем и драл мочалкой свое немытое без малого месяц тело. Служившая подобно слуге двух господ сразу двум квартирам ванная комната была сегодня согласно расписанию счастливо отдана в распоряжение Ульяна с Ниной, и можно было провести в ней хоть все время, оставшееся до полуночи. Не скажу, что новое, незнакомое прежде слово, самовольно повторявшееся внутри на все лады, нравилось мне. Отнюдь нет. Даже наоборот. У него был вкус желудочной отрыжки. Но вот так в тот день благополучного возвращения в мир с воскрешенным зрением мой лексикон обогатился еще одной языковой единицей. И на этот раз совсем не из криминальной области.

— Сволочь! Подонок! Гад! — кричала Ира. — Спал с какими-то шлюхами, изменял мне! Сколько меня хотели, никому не дала, ему дала — а он на сторону!

Она так кричала, так вкладывалась в свой крик, столько было в нем напора и искренности, что в какой-то миг я и сам почти поверил, что изменял ей.

Мы разговаривали с ней в ее редакторской комнате, сосед за столом напротив отсутствовал, мы могли говорить свободно обо всем, но этот ее крик, проходи кто-нибудь коридором, был бы ему слышен и на значительном удалении от комнаты. И что я должен был делать, кричать так же, как она? Я слышал и неоднократно видел в кино, что в таком состоянии женщину хорошо успокаивает затрещина. Но вот как мне было дать ей эту затрещину? Я никогда не умел бить первым. «Бить человека по лицу я с детства не могу», — это у Высоцкого про меня. Не совсем про меня, но почти. Я могу и по лицу, но только не первым. Я могу ударить только в ответ.

Я взял Иру за запястья и хорошенько встряхнул:

— Замолчи! Хватит! Кто кому изменял — еще надо выяснить! Мог не сообщать тебе — и живи как хочешь. А я весь в белом!

— В белом?! Не сообщать?! Гад! Сволочь! Подонок! Он хотел мне не сообщать!

О, как меняет гнев хорошенькие женские лица. Даже не меняет. Уродует. Сама Медуза горгона во всем своем непередаваемом безобразии ярилась передо мной.

— Не сообщать. Спокойно, — сказал я. — Мне все равно, в любом случае все запрещено. Больше двух килограммов не поднимать, женщины не касаться.

Вот что на нее подействовало не хуже затрещины. Она как споткнулась в своем крике, замерла — и затем, через паузу, произнесла:

— Что ты несешь? Это еще почему?!

В тот миг я внутренне расхохотался. Слететь в одно мгновение с такого фортиссимо до пиано. Задним числом, вспоминая этот момент, я пойму, что, слетев к пиано, Ира призналась в ненатуральности своего гнева. Полагай она в действительности, что всему причиной был я, очень бы ее задело известие о моем ауте!

Но тогда мне подумалось, она переживает за меня. Сочувствует. И я, несмотря на то, что клокотал внутри крутым кипятком, преисполнился к ней за это сочувствие благодарности.

— Чтобы сетчатка снова не отслоилась, — сказал я. — Никаких физических усилий. Жить, как травка.

Выражение, с которым Ира смотрела на меня, уже не напоминало о свирепой героине древнегреческих мифов.

— Ни фига себе! — сказала она. После чего подергала руки, требуя отпустить ее, я отпустил, и она спросила: — А что тебе выписали? Трихопол?

— Какой трихопол? От чего?

— Ну, от трихомоноза.

— А почему ты думаешь, это трихомоноз? Результат анализа будет только завтра.

— Нет, — сказала она с особой правдивостью в голосе. — Я просто предположила.

Эта правдивость голоса выдала ее с головой.

— Ирка! — вырвалось у меня. — А ведь это ты!

— Что я? — произнесла она со строгостью.

— Ты! Это ты! Ты мне изменяла. Ты причина всему!

Она помолчала, глядя мне в глаза все с той же усиленной строгостью.

— Нет, это не я, — проговорила она наконец. — Значит, Ларка недолечилась. Кретинка! Кретинка, какая кретинка!

— Если ты знала, что это она, что же ты так на меня набросилась? — не смог я удержать себя от упрека.

— Потому что забыла о ней. Ты с ней после того, на Новый год, больше ничего?

Странное дело: ответить на этот вопрос было сложнее, чем тогда, в новогоднюю ночь, поменять одну на другую.

— Я тебе уже все сказал, делай выводы, — нашелся я, как вывернуться.

— Значит, подарочек на Новый год. Кретинка, ох, кретинка! Но виноват ты! Не трахнулся бы с ней в первый раз, не было бы второго!

У меня не имелось никаких козырей на руках, чтобы отбиться. Правда тот козырный туз, который не побить ничем.

Поэтому я сказал со всей грубостью, на которую только вообще способен:

— А тебя никто не просил трахаться со мной дальше! Сама захотела.

— Это не снимает с тебя вины!

— А ты, прежде чем групповуху устраивать, должна была выяснить, долечилась она, не долечилась!

— Все равно виноват!

— Дура! — вырвалось теперь у меня.

— Это точно. Что связалась с тобой!

— Давай разбежимся, — в подхват ее слов произнес я. — Ты налево, я направо.

— Давай, — так же в подхват отозвалась она. — Налево и направо.

— Пока! — Я повернулся и, как это говорится, решительно направил свои стопы к двери.

Ира меня не окликнула.

Дверь за мною закрылась, и я все с той же стремительной решительностью двинулся по коридору — словно впереди у меня была ясная, определенная цель, важное, судьбоносное дело, которым предстояло безотлагательно заняться.

В тот день, я считаю, если сравнивать с армией, закончился срок моей карантинной жизни в Москве. Курс молодого бойца был пройден, присяга принята, началась жизнь по уставу. Москва безжалостно крестила меня огнем и мечом, я выжил, но отныне должен был носить на себе знаки ее крещения до конца дней.

Наверное, все это излишне высокопарно, но ей же богу, иногда высокопарность — это единственно верный способ выразить свои мысли и чувства.

Глава восьмая

Первые недели две после того, как мы с Ирой разбежались, плохо было хоть сунь голову в духовку. Оказывается, мы проросли за это время друг в друга, схватились узлами.

Но беличье колесо каждодневных забот — великая вещь. Панацея от всего и вся.

Мне нужно было найти жилье, и я каждый день делал десять, двадцать, тридцать звонков, ездил смотреть квартиры, случалось, по две и по три в день — все не подходило; помимо поисков жилья, глотая желтенькие таблетки трихопола, я через день мотался на Сухаревку к своей благожелательной гиппократше получить необходимую порцию лечебных процедур; и пришлось посетить родную глазную больницу на задах Тверской. А кроме того, я работал, и нужно было быть в постоянном контакте с Борей Сорокой — не просто работать, но и зарабатывать деньги. И вот, отмахав в своем колесе какое-то, не знаю уж сколько, количество стремительных оборотов, сняв наконец квартиру, благополучно закончив путешествовать на Сухаревскую, дав в эфир три материала и срубив через Борю Сороку очередную порцию капусты с изображением американских президентов, я обнаружил, что можно дышать и крутить головой по сторонам.