Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

«И здесь, и там все погнило, — писал. — До меня дошли слухи, что у коммунистов все к черту разваливается. Вот, наконец-то сбывается, о чем я тогда вам кричал, о чем тогда мучился! Нельзя бесконечно над народом глумиться! Нельзя издеваться над личностью. Вот что я вам посоветую: из кабинетов и кресел всю эту напившуюся крови нечисть быстрее выкидывайте! А я сюда возвращусь!..»

(Грустно читал эти письма Книжник — думал он о другом; какое дело до власти было блаженному?!)

«Ты вопрошал еще, с кем бороться?! — изливал свою гневную душу Отказник. — Братец-то наш далеко шагает! Нет в нем ничего святого!.. — Свалится эта власть — не переметнулся бы он и другой?» — так вопрошал. Но какое дело было Книжнику до братца Степана! Что было том ему, куда он переметнется?!

Чужим, чужим был ему Степан!

Музыкант сделался знаменит. Музыкант сделался моден. Когда приезжал он в столицу, то почитатели битком набивались в залы, где выступал Музыкант! Видом своим он показывал наплевательство ко всему; вечно в джинсах и джинсовой рубахе, волосатый (волосья свисали чуть ли не до ягодиц), полупьяный, презрительный к тому, что его здесь встречало — он заделался гением саксофона!

Музыкант оттопыривал нижнюю губу, потягивал пиво из банки, дымил беспрестанно папиросками, знал только джаз, играл только джаз, думал только о джазе, Нью-Орлеан был его Меккой, не раз и не два уже похаживал он по тамошним мостовым. Америка вбилась в его голову, он бредил Америкой, жил Америкой, купался в Америке — и визжали на его концертах восторженные поклонники, и визжал его саксофон.

Он все позабыл о прошлом, то исчезая надолго за границей, то вновь выныривал из небытия — и вновь тогда пестрели афишки, говорящие о его возвращении. Купался Музыкант в своей разорванной жизни, напитываясь марихуаной к веселящей свободой. Законченным он сделался космополитом!

И возвышался над толпой, готовой слушать истошные вопли его саксофона, покачивался, нетрезвый, мерил сцену шагами, отпивал из банок и, срывая рубаху и крест, и все, что на нем было, бросал в зал, показывая всем, как он свободен!

Наплевать ему было на братьев, он забыл братьев, он и вспоминать о них не хотел — если бы кто из них попался сейчас ему навстречу, Музыкант прошел бы мимо — вот каким он заделался!

Трепетным к жизни, к людскому счастью оставался Строитель!

Всю жизнь Строитель учился, всю жизнь трудился неустанно, был уже главным инженером, сделался руководящим работником, специалистом, каких оказалось мало. Все, даже старшие, его уважали, все к нему прислушивались. Днями к ночами пропадал он на гигантских стройках. Там рылись котлованы, вбивались сваи, лепились балки и перекрытия, повсюду слепила сварка и копошились монтажники, каменщики, плотники, кровельщики, каминных и других дел мастера — среди них был Строитель!

И радовался он, когда видел: тянутся его дома к дымному городскому небу. Винты его вертолета секли воздух, а внизу, под ним, автострады секли землю узкими серыми лентами. Со страшной высоты наблюдал Строитель сбывающиеся мечты: по его планам горбились мосты, бурились туннели, обрастали плотью каркасы — и над всем этим движущимся, возводящимся властвовал Строитель, осматривая вое свое царство из вертолетной кабины.

И приказывал пилоту направлять вертолет туда, где были еще леса и болота, и мечтал, что и там поднимет к небу свои замыслы. И все чертил что-то в своих записных книжках. Всех людей — хоть квартиркой, хоть комнаткой, но мечтал он одарить — и был бескорыстен, честен и трудолюбив.

Жил он в постоянном труде, и было ему не до прошлого: сутками пропадал в кабинетах, рвал старые чертежи, трудился над новыми — повсюду окружали его сумасшедшие единомышленники, повсюду хрустели, лежали, громоздились проекты и планы, и по ночам продолжались бесконечные споры — только железный организм Строителя мог выдерживать подобную жизнь!

Все вокруг него до обмороков курили, спорили, за грудки хватали друг друга в азарте — и сам он был в постоянном сигаретном облаке, грозный, словно Зевс, когда, рассердившись, начинал метать вокруг себя молнии и громы, распекая подчиненных. Были у него уже и регалии: дачи, машины и квартира. Но редко появлялся он в своей квартире, а если и появлялся, то падал в изнеможении на диванчик, отсыпался и вновь исчезал. И было его огромное жилье пусто и безжиненно, и лишь тишину таили ненужные комнаты.

Пылал он, поглощенный работой, — и о братьях не вспоминал!

Степан в то время уже жил на небе! Его жизнь небожителя состояла из кабинетов, коридоров, «чаек», секретарей, лифтов, перелетов, заграниц, интриг, съездов, пленумов, банков, бань, охот, шоферов, поваров, прислуги, хрустальной посуды, подарков, телефонов, телетайпов, вычислительных машин, разносов, совещаний, выговоров, благодарностей, наград, парадов, приемов, фуршетов, Мидов, Домов Правительства, костюмов, галстуков, золотых запонок и прочего, прочего, прочего…

Видя, как прежняя власть зашаталась, заблаговременно и мудро перевел он в надежные места утаенные средства и расставил повсюду своих людей, и смотрел далеко вперед, как было ему и положено! В тиши особняков тянул нити заговоров, был в курсе всей тайной кухни, заделался одним из ее поваров, словно шахматист, рассчитал свою жизнь на годы, и шептались о нем со страхом и уважением. Нюх у него оказался такой, что завистники диву давались, как все успевал он обдумывать и предугадать.

Обкатан он был уже жизнью, словно камень-голыш!

И если бы даже захотел кто-нибудь из братьев пробиться к нему на прием, вряд ли принял бы его Руководитель — вот как далеко залетел он!

И жил он один, словно паук.

В одну осень дождь шел несколько недель и взбил мутной пеной весь город. Книжник бесцельно бродил по улицам.

Все вокруг него спасалось накидками и зонтами, машины шипели водяной пылью, которая попадала под колеса, пыльные стекла витрин умылись, и в них дрожало отражение сутулого Книжника.

Толпа цыганок, пестрых, чернявых, задевающих юбками мостовую, набежала на него у самого входа в туннель. Женщины надсадно вопили, как и полагается попрошайкам, и Книжник полез в карман пиджака за последними монетками.

Он рассеянно спускался в окружении молодых костлявых цыганок и все бы отдал им, но в полутьме вдруг наткнулся на сидящую на мокрых ступенях женщину и чуть было не полетел — молодухи вокруг него принялись хохотать, подметая юбками воду.

Дряхлая старуха, на которую он так неловко наткнулся, подняла на него голову и пристально всмотрелась в него — тепло пролилось из ее распахнувшихся глаз. Чуть было не вскрикнул Книжник, но, полуслепой, побоялся ошибиться. Старая цыганка словно пыталась признать стоящего перед нею сутулого грустного человека, продолжая глядеть на него со смутившей его любовью. Встревожившись не на шутку, он вложил монеты в ее дрожащую сморщенную руку.

Взгляд старой цыганки замутнился слезой, что-то силилась и она вспомнить, но, видно, не смогла и уронила голову на грудь — успокоилась в этой нищенке бессильная память.

Молодые цыганки смеялись, обшаривая его пустые карманы. И среди них была одна, самая вертлявая, самая наглая, с нехорошим взглядом и грубым хохотом, которая трясла Книжника усердней всех — вином пахло от нее, но ее глаза были знакомы ему — он перепугался и бросился бежать.

Прибежал он к брату Строителю. Чудом его брат оказался дома — и сильно обрадовался, притянув к себе Книжника. Так обрадовался Владимир Строитель, что хоть одна живая душа появилась у него, так возликовал, что Книжник явился из прошлого (с добрый десяток лет они не виделись), что звал жить здесь и выкладывал на стол все, что оказалось в огромном его холодильнике, и желал накормить и напоить непутевого братца. Не ожидал Строитель такого праздника, не ожидал такого появления и старался приободрить и успокоить взволнованного блаженного.

Книжник же не мог успокоиться: старая цыганка стояла у него перед глазами, вспоминал он знакомый взгляд молодухи. И как пронзило его!

Он заплакал, уткнувшись в плечо своего сурового брата. И вот что с болью твердил:

— Не дано, не дано понять нам, кто вестник! Ты был прав, как ты был прав, ты, не верящий в его появление!

— Он, светлый ликом, в белых одеждах, с ослепительными крыльями, с мечом и трубой, явившийся судить всех нас, грозный посланец, летящий над землею, не касающийся ее — он, вокруг которого ослепительное сияние?..

— Или незаметный старик, согнувшийся от годов и жизни, бредущий по дороге с потухшим взглядом, с узловатыми руками, босой, усталый, на которого никто не обратит внимания, незаметный, незаметный?!.

— Или та самая горбунья — несчастная горбунья, вся жизнь которой в подвальчике, среди книг ее, в которую бросались камнями, над уродством которой смеялись глупые мальчишки, та женщина, всю жизнь свою промучавшаяся, несчастная от уродливости?!