Кайнокъ - Юрий Козлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В мошнах прятали?
— Где придется. Кто в мошнах, кто в чулках, кто в подушке… Проходите. Гостем будете. Сообразим… Перекусим с дороги.
— Я завтракал. Спасибо. Идемте лучше в сельсовет.
— Понятно. Я — сам момент.
Он убежал в дом, сказать ли, куда и с кем идет или одеться. Несмотря на близкий к полудню час, он был в застиранной нательной рубахе. Пирогов зачерпнул ладонью воды из бочки, ополоснул руки, потом снял фуражку, расстегнул ворот гимнастерки, вывернул подворотничок наружу, освежил лицо и шею.
Князькин застал его утирающимся носовым платком. Заволновался: ох, ах, пошто так-то. Сообразил:
— Я — сам момент.
— Не надо, — остановил Пирогов. — Я привычный.
— Да, да. Вы ж военный человек.
Пока Князькин отпирал замок на сельсоветской двери, внутри длинно и безутешно заливался телефон. Пирогов занервничал. Это могли разыскивать его. Шел второй день его отлучки. Как там дела у девчат?
Князькин дверь наконец распахнул, в два прыжка одолел просторную прихожую, как пожарный, ворвался в кабинет, схватил трубку.
— Алл-с, Алл-с!.. Я… Я те не отчет!.. Да! Дать ему?..
Протянул трубку Пирогову.
— Смердов потерял вас.
Иван Никитич спросил, как доехал. Пожаловался на дурную связь: три часа потратил, чтоб дозвониться. «Чего уж там связь, когда Совет на замке», — подумал Пирогов. Спросил:
— От моих никаких вестей нет?
— Я звонил дежурной, предупредил, что ты в Коченеве.
Князькин принял из его руки трубку, повесил на рычаг осторожно, будто боялся, как бы из нее не посыпались драгоценные слова недавнего разговора, и остался стоять у аппарата то ли давая понять, что время горячее, военное, рассиживаться некогда, то ли не зная, как вести себя.
Пирогов поискал глазами вешалку, увидел три деревянные колка у двери, повесил на средний фуражку. Сел. И Князькину предложил.
— Нам обсудить надо кое-что.
Князькин на ходики глаза вскинул. Стрелки стояли на месте, показывали шесть без трех минут. Чешуйчатая, как большая еловая шишка, гиря полулежала, полувисела, уперевшись одним концом в плаху длинной лавки вдоль стены. Князькин чертыхнулся, подтянул гирю.
«А стрелки не подвел, — отмстил Пирогов, удивленно глядя на преда, возвращающегося на место. — Они тут по солнцу живут, что ли?» Спросил, едва Князькин сел за стол:
— Как бы нам быстро собрать людей? Ну не всех, я понимаю, всех не собрать. Но что возможно. Хотя бы человек тридцать. Надо передать благодарность за средства. И успеть засветло в Покровку. Их мешок прихватить.
Князькин ногтем большого пальца почесал кончик носа.
— Если поискать, то собрать можно. А кто деньги повезет?
— Вы сами. А я провожу.
— Я? Сам? — Выдвинул ящик стола, заглянул туда, сильно сгибаясь, почти ложась на бок, снова задвинул. — Я не против. Но… Куш велик, а охраны…
— Что вас беспокоит?
— Балует кто-то последнее время. Воруют в деревне. А про деньги такие кто ж не знает?
— Много краж?
— Во! — Провел рукой на уровне глаз. Показалось, не убедил. Повторил движение, но уже выше головы.
— Странно. — Пирогов выдержал паузу, наблюдая за Князькиным. — Странно то, что ничего подобного неизвестно нам. Милиции. Вы зарегистрировали все случаи? У вас есть журнал происшествий?
— Тут они все. — Князькин постучал по лбу согнутым пальцем.
— Ненадежное это хранилище, — сказал и вспомнил Ударцева. Тот тоже полагался на память. Не доверял бумаге. Но если Михаила можно понять и простить, — такова его профессиональная лаборатория — то этот-то чего?.. Лодырь ты, гражданин Князькин. Лодырь царя небесного.
— А этот… Что до вас… Он все выспросил. Месяц тому назад. Да, месяц… Приезжал и выспрашивал. Но тогда еще ничего было. Теперь — хоть лазаря пой.
Пирогов прошелся по комнате. Почувствовал вдруг усталость, будто воз дров распилил и расколол. Да что воз! Десять возов. Бывают же такие собеседники: за полчаса все соки из тебя вытянут.
— Напишите для меня все случаи, что… у вас в памяти.
— Так мне время надо.
— Пишите сейчас. Чем вам не время?
Князькин кивнул с готовностью, точно только и ожидал этого предложения, перебрал в столе какие-то листки, нашел ручку, заглянул в чернильницу.
— Эк ты! Тоже ведь… Прошу, прошу в исполкоме чернил прислать, так ведь — куда! — некогда. Дела у них.
Потыкал пером, пригляделся к кончику.
— Сухо? — удивился Пирогов.
— Немножко е-е… Я ж этой-то, Нинке, паутовской секретарше сто раз говорил: обеспечь. Где в лесу-то чернила взять?
— Пишите карандашом.
— Так а если карандаш, он что, на кедре растет? — Снова ткнул пером в чернильницу. Пирогов, чтоб не видеть всего этого, вышел из домика на крыльцо. Улочка была пуста. Лишь Буран стоял в тени высокой ивы, привязанный к изгрызанной коновязи.
«Такое отдаленное село, глухомань, медвежий угол… И такой председатель сельсовета. Советская власть в его лице! А лицо — ни рыба ни мясо. Кишка гундячая».
Он обошел коня, осмотрел, нет ли у него потертостей под седлом, ссадин на бабках. Он знал, что ничего такого нет, потому что любил и берег лошадей по врожденной крестьянской уважительности к ним. Мысли его вертелись вокруг Князькина. Как он неприятен ему! И жирная, как у борова, холка, и густая шерсть из ворота рубахи, и нетерпеливый бегающий взгляд…
«Что имел в виду Паутов, когда просил приглядеться к этому кадру? Что тут разглядывать? Обычная тля. Сидит на шее у Советской власти и разрушает ее посильней Гитлера… Да, именно посильней Гитлера, потому что война с ним сплачивает народ, а Князькин его рознит, унижает, в грязь пихает… Именем власти…»
Высоко над головой прокричала ворона: кра-а. Пирогов поискал ее глазами, едва разглядел между ветвями. Посмотрел вдоль улицы. Стало на душе неуютно, беспокойно. Безмолвная открытая деревня лежала перед ним и вокруг. Ворона, жеребец Буран и он, начрайотдела, — три живых существа на все Коченево. Даже старух не видать перед домами. Даже мальчишки, что встретили его по приезде, куда-то умчались. Тихо кругом, как в пустоте необжитой, необитаемой. Как в зловещем царстве Кощея: ни дымка из труб, ни бельишка на веревках не видать. Целая, но мертвая деревня.
Кра-а…
Корней Павлович оглянулся на окна сельсовета. Сквозь стекло разглядел Князькина. В правой руке у него перо, левая то затылок скребет, то подбородок теребит, то в нос лезет. Тьфу!
Сплюнул брезгливо и пошел неторопливо улицей, заглядывая через низкие изгороди во дворы, холодея при виде бедности кричащей, запустения: грязь, навоз, солома, хворост, зловонная жижа, ломаные телеги, куроченные сани… Ни дерева, ни кустика. Лишь за стайками, поленницами, в глубине дворов зеленели грядки с огурцами, батуном, морковью.
Далеко протянула лапы война. Под Сталинградом стреляют. А здесь без мужских хозяйских рук избы, дворы рушатся, беднеет народ.
На околице он все-таки встретил деда. В рваненьком тулупчике, в безразмерных, толсто подшитых пимах, он шаркал по пыли и был так же безжизнен, как и вся деревня.
— Здравствуй, отец, — окликнул его Пирогов. Старик остановился, невидяще повернул к нему голову. — Куда народ-то подевался?
— Народ-то? Так на работе-ить, сдастся.
— Далеко?
— Так кто где. Кто при скотине управляется, кто сено готовит, кто на лесосеке. Много делов, дна не видать.
— Все, что ли, на работе? Как один?
— Не все. Я от — шатун пустой.
«Да тот, в сельсовете», — неприязненно подумал Корней Павлович.
— А ты-то — чужой, сдается, — спросил дед, моргая влажными, слезящимися глазами.
— Из района я, отец. Из милиции.
— Вона, — сказал уважительно. — Како дело иль затак?
— Да вот услышал — неспокойно у вас. Ворует кто-то.
— Осмелели, поганцы. Осмелели… Раньше-то боялись. Раньше суд скорый был: задницей об стену… И жить будет, и жизни не рад. А ноне, сдастся, осмелели. Страху нет. Ни бога, ни людей не боятся.
— Вы знаете таких смелых? Как их зовут?
— Из-за куста и свинья остра. — Шевельнул морщинистыми кистями рук, наверное, хотел руки развести: мол, кабы знать. — Не сказывается.
Перекинувшись с дедом еще парой слов, Корней Павлович повернул назад. Сделав неприступное официальное лицо, он быстро вошел к Князькину. Тот вскинул голову, дольше, чем следовало, смотрел на Пирогова. Его напугал и озадачил решительный вид начрайотдела. Он сжался, как виноватый кот перед затрещиной.
— Пишите?
— Сидит Елеся, ноги свсся, — заискивающе пошутил Князькин. — Вроде как все у меня.
— Так быстро? Вы ж говорили хоть лазаря пой.
— Петь бы еще, да на животе тощо. — Это была неправда. Живот у Князькина тоже был кругленький. Сытый.
Корней Павлович взял из его рук большой нестандартный лист (потом это оказалось половиной плаката ОСВОДа), пробежал глазами список: теленок, три овцы, одеяло, тулуп без рукавов, овца, латунный трехведерный котел, вилы и две лопаты, опять овца, старая шинель, сапоги. Обратил внимание, что против половины названных предметов нет ни месяцев, ни дней, когда произошли кражи. Нет и имен пострадавших. Сказал об этом.