Ностальгия - Мюррей Бейл

— И куда же эта ваша группа направится дальше?

— В Америку.

— В многажды оклеветанную Америку, — откомментировал дядя.

Борелли прошелся по комнате. Без трости он слегка прихрамывал.

— Мы все в солнцезащитных очках и при фотоаппаратах. Наверное, ничем не отличаемся от любой другой группы. Но кто знает, о чем мы думаем? Я вот хотел у тебя спросить: что следовало бы посмотреть в Лондоне, если бы выбирать пришлось что-то одно?

Борелли замешкался у окна, и — Господи милосердный! — напротив стояла нагая женщина. Причесывалась. Груди — маленькие, белые. Из-за пустого наружного ящика из-под гераней ноги ее казались короткими и толстыми. А за окном этажом выше прошла рыжая девица: из одежды на ней не было ничего, кроме черного лифчика. Завидев Борелли, она остановилась, широко расставила ноги, помахала. Борелли отпрянул. Но его уже заприметили и остальные, включая пышногрудых близняшек за одним из окон и знойную вест-индийскую красотку этажом ниже и двумя окнами левее. Поверхность неказистого строеньица словно ожила: нежные кариатиды призывно махали, завлекали, поддразнивали. Ну иди сюда, иди!

— Не понимаю я этого, — рассуждал дядя. — Оставаясь на одном и том же месте, повидаешь больше, в миллион раз больше. Самое великое и самое малое, худшее и лучшее, самое высокое, самое дорогое… Такие вопросы подсказаны удаленностью и пустотой. А когда и впрямь видишь что-то исключительное или редкое, думаешь, что уже испытал нечто подобное. Разумеется, на самом деле это неправда; наоборот. Между прочим, на этой улице жили Карл Маркс и Казанова де Сенгальт. Не вместе, разумеется.

Вновь усевшись на стул, Борелли то и дело поглядывал на окно.

А дядя все качал головой.

— Самодовольная, зажравшаяся страна. Худые, вытянутые лица и обобщения — это все ваша работа. Туристы — естественное следствие, не более. Уж больно вы требовательны.

— В контексте путешествия, — взмахнул руками Борелли, — нельзя не принимать во внимание временной фактор. Мы, то есть путешественники, живем и действуем в сконцентрированном, «ненастоящем» времени. Для нас даже время суммируется.

Неплохо. Он глянул на собеседника, ожидая реакции, потом встряхнул головой и рассмеялся. Какая, в сущности, разница!

Дядя, точно Марат в ванне, откинулся на подушки.

— Глянь-ка, под кроватью ли мои носки. Если нет, то это серьезно.

С гвоздя в стене он снял пальто, наследие вооруженных сил. На стене остались его очертания: серое пятно более светлого оттенка, как если бы стену распылили из пульверизатора вокруг. Верх его пижамы сиял гарибальдийски-красным цветом; дядя завязал галстук, добавил шарф и берет и словно по волшебству превратился из пенсионера, прикованного к постели в пустой комнатушке, в дебелого живчика с острым взглядом и чистой, как у ребенка, кожей.

На улице его узнавали продавцы-киоскеры и разодетые в меха девицы — окликали, махали рукой. Всем без исключения он представлял своего племянника, заставил Борелли повернуть голову, демонстрируя смутное сходство, и рассказывал, как оба они, сами того не зная, пользовались одинаковыми тростями.

Борелли указал куда-то мимо дядиного подбородка.

— Что такое?

Забавно: у светофора ждал грузовик, в кузове которого ехали целых два светофора. А вот еще молодая женщина — хромает на одну ногу. Хорошенькая; но обратите внимание, как искалеченная нога изменила рисунок рта: оттянула один угол вниз. Образовалась глубокая складка — посредством удаленного воздействия.

Дядя кивнул. Борелли склонил голову набок, прислушиваясь.

— Одно понял я про себя, после многолетних ученых изысканий: с женщинами мы ведем себя иначе. Ты скажешь, это всем и каждому известно. Но ведь странное явление, если задуматься! С женщинами мы либо вычитаем, либо умножаем наши недостатки.

Борелли понимающе пожал плечами.

— И что с того?

Железное ядро пробило насквозь опустевшее здание; высокая стена рухнула точнехонько под прямым углом, как во времена Второй мировой.

— Не притворяйся дураком! Подумай, как меняется твое поведение! Оценив его — оценив фальшь и обман, — ты определяешь собственный характер. Да, порою результаты неутешительны. Я хочу сказать, что, если ты только дашь себе труд, ты узнаешь о себе от женщин куда больше, чем от мужчин. С ними совсем не вредно пообщаться подольше.

Новые регионы, новые перекрестки.

Автобус опустел. Они подождали у магазина зонтиков, пересели на следующий.

И все это время, сквозь смену света и тени, Борелли слушал, порою задавая вопрос-другой. И гадал про себя, куда они едут. Во времена мирового кризиса в Англии взлетают до небес продажи удочек. Сравните английский шезлонг с французской железной скамьей. Мягкая, уступчивая — эта парусиновая разновидность как бы очерчивает форму национального характера; вторая же не позволяет сидящему забыться; кованое железо провоцирует, есть в нем нечто театральное. Табуретка в американском баре подразумевает: я-ненадолго, мне-уже-пора: вот таковы же и сборные, вертикальные американские города. Мародерствующие армии победителей уничтожают музыкальные инструменты, но сохраняют зеркала. Лондон — зримое свидетельство этой странной эволюции городов: экспансия рода человеческого инстинктивно устремлена на Запад, а Восток остается в нищете, засыхает на корню. Может ли такое быть, что наша физиогномия формируется главным образом во время сна? Недовольные гримасы, улыбки, надежды, созданные сном, оставляют неизгладимый след. Всему есть свое объяснение.

Заглянув за протяженную стену, Борелли увидел ряды обшарпанных дирижаблей, уложенных торец к торцу, — пригородные подлодки, что пойдут в металлолом и утиль. Дядя подал знак; оба вышли из автобуса, прошли вдоль дирижаблевой стены еще несколько сотен ярдов. Уродливая старушенция толкала плетеную коляску с овощами; отвалилось колесо — но дядя с племянником об этом так никогда и не узнали.

— А какой у тебя паспорт? — полюбопытствовал Борелли.

— Что-что?

— Ну, я так понимаю, ты уже изрядно англизировался. То есть домой ты ни разу не возвращался, верно?

— Я же тебе объяснял, я не верю в карты, противоестественные границы и прочую чепуху. По мне, так каталоги улиц вообще не к добру. Путешествую я исключительно здесь и нигде более. — Он постучал себя по лбу.

— Хорошо тебе говорить; ты-то уже везде побывал.

Они свернули к маленькой церкви. На доске объявлений рекламировались мастер-классы по каратэ и кунфу. Витражные окна, хоть и забранные проржавевшей сеткой, по большей части разбиты.

Старый Гектор повел его за церковь, туда, где все заросло травой выше колен. Здесь обнаружилось заброшенное кладбище. В одной из типично викторианских могил упокоились некий торговец и его супруга: из каждого надгробия словно бы вырастали мраморные руки — и соединялись в воздухе.

Борелли обернулся.

— Зримое воплощение вечной любви. Думаешь, мне бы неплохо найти себе подружку?

Опираясь на трость, дядя стоял одной ногой в могиле. Он не ответил ни словом.

Следующее надгробие представляло собою громадный, воспроизведенный во всех подробностях саксофон. Голубиный помет за многие годы растекся и отвердел, превратившись в нечто вроде воска Россо, и центр тяжести инструмента сместился, как у саксофона, найденного в Хиросиме.

— Мне необходимо хобби, верно?

— Ты весь на нервах. Иначе зачем бы тебе тратить столько сил, выставляя себя дураком? Сколько бы ты ни мотался по свету и по новомодным гостиничным номерам, конец один — смерть. Путешествие лишь оттягивает финал.

Борелли потыкал тростью вокруг, задумчиво присвистнул.

— Ну, не знаю. Не совсем так…

Дядя последовал за ним, оставляя позади треснувшее надгробие отцеубийцы. До сих пор самую внушительную из могил загораживал спрутообразный дуб, а теперь вот она наконец открылась взгляду на фоне бокового заграждения. Ощущение было такое, словно нежданно-негаданно наткнулся на исток Нила.

Здесь стояла огромная палатка, выгоревшая, повидавшая виды, под стать штакетнику забора: палатка путешественника. Стояла совершенно неподвижно, в отличие от привычных палаток, потому что была целиком железобетонной. Высокая, в человеческий рост. Изображалась она чуть приоткрытой, но за «клапаном» взгляд не различал ничего, кроме черного непроницаемого камня. Ее основательная прочность словно бы излучала силу. Тишина завораживала. Над козырьком спереди кто-то укрепил мусульманскую звезду.

— Могила Бертона,[55] — выдохнул дядя у самого плеча Борелли. — Ну, ты знаешь, переводчика «Благоуханного сада».

Медленно обойдя вокруг палатки, Борелли постучал по ней костяшками пальцев.

— Похожа на каменную птицу.

— Вроде того, — кивнул Гектор. — Она неподвижна, непоколебима — и вместе с тем памятник великому путешественнику. Вот тебе парадокс, из тех, что не забываются. Поразмысли о нем на досуге.