Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона. - Роберт Грейвз

— Мун, скажи мне, какие самые лучшие четыре вещи?

Мун спокойно ответил мне:

— Это Мари и Мун, Альфа и Омега! Их можно поменять местами: Альфа и Мун, Мари и Омега.

Я уже сообразила, что Альфой и Омегой назывались два колокола над нами, и это были символы начала и конца Времени, взявшего в свои объятья моего Муна и его Мари.

Когда, наконец, начало светать и проступили длинные ряды скамей, нам стало ясно, что пора расставаться. Мун сел и сказал серьезным тоном:

— Дорогая, начинается день. Если мы останемся здесь дольше, у нас могут быть неприятности.

— Уходи и оставь меня одну, — сказала я, — я не могу сразу отправиться домой. Я останусь здесь до завтрака, а потом вернусь, а если матушка меня о чем-нибудь спросит, я ей скажу, что встала очень рано, пока еще спала Зара, и пошла в церковь, это будет почти правдой.

Мун снова поцеловал меня, но не смог произнести ни одного слова, разрываемый противоречивыми чувствами: до следующей встречи нам придется помучиться, но она все равно состоится. Он на секунду зажег фонарь, чего, как потом оказалось, не следовало делать. Но нам было нужно разложить по местам подушечки. Затем я подошла к двери и выглянула. Город еще спал. Я вернулась, мы поболтали о разном — о моей сестре Заре и о его коне, которого он привязал в роще, и о том, как сейчас холодно.

Мун снял с руки кольцо, посмотрел на него, а потом снова надел.

— Мари, нам не следует обмениваться какими-то вещицами на память. Просто вспоминай обо мне, и я стану делать то же самое. Тебе известно, что мое сердце принадлежит тебе, а твое — мне.

— Я отдаю его тебе на тысячу лет, — подтвердила я.

— Нет, хотя бы в два раза больше. Начальные буквы наших имен — Мун и Мари — это «ММ», так по латыни обозначаются две тысячи лет. Даже две тысячи лет — не такой большой промежуток между Альфой и Омегой.

— Это будет только началом нашей долгой дружбы, — ответила я смеясь и протянула ему руку. Он не стал ее целовать, а крепко сжал и пристально посмотрел на меня.

Затем Мун повернулся и вышел из церкви, надев на голову шляпу с длинными перьями.

Я села на наше обычное место в церкви и начала молиться, если это действительно можно назвать молитвой, потому что я ни о чем не молила Бога, а только благодарила Его от всего сердца. Вскоре я услышала, как по дороге скачет конь, но он следовал в противоположном направлении от того, куда следовал Мун. Конь проскакал мимо церкви и затем топот копыт замер вдали. Я поняла, что это не Мун, поднялась с колен, а мое сердце пело: «Мы вдвоем! Нас двое!»

Я была уверена, что сердце Муна пело ту же самую песню.

ГЛАВА 8

Я попадаю в немилость

Мун, наверное, доскакал до Витли, когда я услышала шаркающие шаги на тропинке, ведущей к крыльцу. Я постаралась скрыться за экраном и сильно пригнулась между рядов, собираясь продолжить молитву. Мне не хотелось, чтобы меня прерывали. Это был пономарь Нед. Он прошел мимо меня к колоколам и начал звонить. Сначала шли отдельные медленные удары, и звучал только колокол, который Мун называл Омега. По этим звукам можно было догадаться, что колокол звонит по новопреставленным покойникам, о которых уже сообщили пономарю. Я поднялась с колен и спросила его, кто умер, пока Нед продолжал звонить, и он мне ответил, что это старая матушка Кетчер. Ее нашли в пруду у мельницы. Мне стало тяжко от этих звуков, казалось, колокол вызванивал: «Смерть! Смерть! Смерть!», а между каждым ударом была огромная пауза. Я в ужасе выбежала из церкви. Я бежала к калитке, начала ее открывать, чтобы быстрее отправиться домой, когда между кустов остролиста показался мужчина и схватил меня за плечо.

Я вскрикнула от ужаса, но, обернувшись, увидела, что это наш новый викарий Лука Проктор. На нем был ночной колпак и какой-то рваный плащ. В руках он держал кривой нож для рубки сучьев.

— Значит, это вы — мисс Мари Пауэлл, — сказал он.

— Доброе утро, викарий, — сказала я, приходя в себя. — Вы пожаловали сюда в ночном колпаке и с ножом, чтобы подрезать кусты остролиста? Продолжайте работу, хотя она и не по сезону, но уберите свою руку с моего плеча, старый пьяница!

Но он сильнее сжал плечо и спросил меня.

— Где ты была, женщина?

— Сэр, должна признаться, что я действительно женщина, но если бы вы не были так пьяны, то вели бы себя прилично и не стали бы со мной так грубо обращаться. Ну, да ладно. Я молилась в церкви. Мне не терпелось сходить туда и помолиться. Дверь была открыта, и я вошла.

— Где твой фонарь? — спросил викарий.

— У меня его нет, я пришла без фонаря и свечки.

— Я видел свет в северных окнах церкви всего полчаса назад, — заявил викарий. — Я в тот момент встал, чтобы впустить кошку. Накинув на себя что попало под руку, — я подумал, что в церкви воры, и я схватил нож, подошел к крыльцу. Заслышав голоса, я спрятался в кустах. Потом из церкви вышел молодой щеголь, но я увидел у него шпагу и не посмел к нему приблизиться, я стал ждать, когда церковь покинет дама. Пономарь вошел в калитку и не заметил меня. Я шепотом его позвал, чтобы предупредить об опасности, но он — глух и не услышал меня. Пономарь вошел в церковь, Господь уберег его, ему не причинили никакого вреда. Он стал звонить в колокола. Если в церкви никого больше не осталось, то можно решить, что вы и молодой щеголь были там вдвоем, когда я увидел свет в церкви.

— Сэр, вы можете думать, что вам угодно, но если вы обнаружите, что в церкви что-то испорчено или пропало, прошу вас, не вините в этом меня. Вам следует винить только ваше пьянство, потому что вы не задвинули болт, когда уходили из церкви вчера. Я же вам уже говорила, может, вы позабыли об этом из-за пьянства, я рано встала и пришла в церковь, чтобы помолиться. Пономарь видел, как я молилась, стоя на коленях на нашем обычном месте, и он вам это подтвердит, вот и все, что я могу вам сказать.

Но священник заставил меня вернуться вместе с ним в церковь, угрожая мне ножом, нашел там фонарь, забытый Муном, который стоял в углу. Викарий потрогал его: железо фонаря хранило тепло.

Он назвал меня шлюхой и закатил глаза, как это делают актеры во время представления. Викарий сказал, что я осквернила церковь, использовав ее для свидания, и что за подобный грех мне уготовано вечно гореть в аду.

Я была вне себя от возмущения, когда он начал говорить со мной в подобной манере, подхватила фонарь и стукнула ему по голове. Но викарию удалось увернуться от удара. Фонарь задел нож и разбился. Он назвал меня сварливой мегерой, фурией и вавилонской ведьмой. Пономарь слышал эти обвинения и был до того изумлен, что застыл на месте, даже пропустив время, чтобы снова начать звонить.

Я вырвалась и побежала к дому. Двери были открыты, я вошла и услышала шум приготовлений к завтраку. Мне встретилась парочка слуг и показалось, что они странно посмотрели на меня, но ничего не сказали, а только поздоровались. Я поднялась в спальню. Еще не было восьми часов. Мне нужно было привести в порядок волосы и одежду. Зара лежала в постели и жевала бисквит.

Сестра сказала мне:

— Мари, что с твоими волосами, откуда ты пришла?

— Из церкви, — сказала я.

— Ты давно ушла из дома? — хитро, как кошечка, поинтересовалась Зара.

— Колокол звонил по матушке Кетчер, — сказала я, пытаясь отвлечь сестрицу. — Она утонула в пруду у мельницы. Как ты думаешь, она сама утопилась?

— Что ж, вполне возможно, — тихо захихикала Зара, — а может, ты ее толкнула. Ты всегда задумываешь что-нибудь странное. Тебя так давно не было в постели, что ты за это время могла бы утопить десяток старух!

Я подбежала к постели, держа в руках тяжелую щетку для волос с длинной ручкой, и сильно стукнула Зару по голове, а она попыталась скрыться под одеялом. Я стала бить ее по локтям и коленям, колотя по покрывалу, и предупредила сестрицу, что если она скажет еще хоть одно слово, я вытащу ее из-под покрывала за уши и стану выкручивать ей руки, пока она не вымолит пощады. Мне никогда не удавалось договориться с Зарой, мне всегда приходилось драться с ней или угрожать ей. Вот сестра Анна была хорошей, ее можно было умаслить словами и поцелуйчиками, Анна была на два года моложе Зары.

Я переоделась, умылась и привела в порядок волосы, потом спустилась вниз, вошла в столовую и поздоровалась с родителями, которые, к моему облегчению, приветствовали меня, как обычно. Они беседовали с дядюшкой Джонсом из Стендфорда. Он пришел незадолго до меня и рассказал, что встал очень рано, чтобы отправиться по делам в Бекли, и там застать какого-то джентльмена. Он успел, правда, отправился не позавтракав и сейчас умирал с голода, вот и решил заехать к нам.

Дядюшка продолжал подробно говорить о каких-то пустяках, а родители отвечали ему односложно, потому что у нас существовало правило не болтать за завтраком. Потом дядюшка заметил: