Сполохи детства - Степан Калита

Затем случилась эпопея с коллективным разумом петухов. Я ехал на дачу через «птичий рынок», и увидел, что там, прямо с машин, продают за считанные копейки желтые пищащие комочки — крошечных цыплят. Я набрал их сразу целую коробку — двадцать штук — и привез на дачу. Взрослые махнули на мою новую забаву рукой — пусть мальчик развлекается. Вскоре выяснилось, что «падеж птицы» весьма велик. В первый же день скончались два цыпленка. На следующий день — еще один. Это притом, что я постоянно кормил их и поил. В конце концов, остались семеро. Крепкие, поджарые птицы. В этих «соколах» я мог не сомневаться — они точно выживут. На макушках у семерки проклюнулись красные гребешки, клювы удлинились, стали заметны ноздри. По утрам, когда я выходил на крыльцо, вся стая бежала ко мне, зная, что я скоро начну рассыпать зерно. Мне специально под нужды петухов покупали его регулярно родители. По участку мы ходили все вместе — куда я, туда и птицы. Понятия не имею, почему среди них не было кур — одни мужики. Семеро. Не отставали от меня ни на шаг. Я попробовал выйти с ними за калитку, прошелся по улице, они уверенно держались за мной. Не в рядок, а вразнобой — как будто специально рассредоточились, чтобы напасть на невидимого врага. А через некоторое время каждое утро петухи стали встречать меня дружным «кукареку» — приветствовали, как только я появлялся на крыльце. Что примечательно, раньше не будили — то ли деликатничали, то ли не поняли, что, если ты тупая птица, с тебя малый спрос, и орать можно круглые сутки… Наступил август, пора уезжать с дачи, и моих петухов отдали в местную деревню — боюсь, они пошли на заклание. Что ж, такова судьба всякого бравого отряда, который предает боевое командование.

Потом у меня жили и черепахи (одну я лично поймал в горах Средней Азии), но в Москве она очень быстро захирела и сдохла — наверное, привыкла к вольной жизни, и крыса (я везде носил ее на плече, и мы с ней целовались — у крыс маленькие приятные язычки, которыми они щекочут губы), но, увы, крысы долго не живут (хотя это удивительно умные существа), и кошки (их было несколько — и все ушли от меня очень по-разному, больше всего я жалел полуслепого кота, которого задушила стая диких собак).

В общем, в плане животных я был очень счастливым ребенком. Я глубоко убежден, что раннее общение с животными наделяет нас не только обыкновенной добротой, столь ценным качеством в нашем жестоком мире, но и пониманием мира вообще — его многообразия и сложности. Наверное, без моих зверей, которых я отлично помню всех до единого, не существовало бы некой важной части меня, сформированной их присутствием в моем детстве. Они повлияли на мое взросление, подтолкнули его, и каждая из этих удивительных звериных личностей живет теперь и в моей собственной — человеческой персоналии.

Многие интеллигентные родители стремятся сделать детям «прививку культуры», не осознавая — нужна ли им эта прививка, или без нее можно обойтись. Даже в самой рафинированной семье может вдруг родиться талантливый сантехник или, к примеру, электрик, которого ваша «культура» будет только раздражать. И он в этом совсем не виноват — такую душу в него вложили при рождении, так бегают нейроны в его мозгу, такие формируются у него увлечения, и такие занятия он себе избирает. А если вдруг последует той дорогой, какую ему будут навязывать родители, получится еще один несчастный человек с неврозами.

К тому же, «прививка культуры» — вещь опасная. От такой вакцины может раз и навсегда остаться ничем не вытравливаемый след в душе. Да и укол иглы бывает довольно болезненным.

Моя мама, не понимая, кто я и зачем создан (а никто и никогда не понимает обычно своих детей, уверяю вас) решила во что бы то ни стало привить мне культуру. С этой целью она принялась таскать меня в самые разные музеи нашего города, картинные галереи, на выставки непонятнейшего авангарда, в оперу, на балет. И делала это так часто, в ущерб моим собственным интересам, что мои походы с мамой «за культурой» я в буквальном смысле возненавидел. Прививка возымела обратное действие — вызвала отторжение. Я до сих пор с трудом воспринимаю оперу, хотя, обладая идеальным слухом, могу напеть некоторые арии, буквально ненавижу балет (все эти прыжки и телодвижения по сцене в обтягивающих трико кажутся мне на редкость глупыми), на выставках я начинаю мгновенно скучать, и даже архитектура (этот особый вид искусства, который я поначалу ценил) сейчас, после путешествий по всему миру, вызывает у меня зевоту. В детстве меня всем этим перекормили. Нет, кое-чего мама все же добилась. Я неплохо разбираюсь в живописи, в оперном искусстве, немного понимаю в балете (мог бы даже написать критическую статью на ту или иную постановку) — но меня под пушкой не заманишь на какой-нибудь спектакль или на выставку.

То же самое, увы, произошло и с драматическим театром. Хотя я с большим интересом сначала внимал действию и диалогам, льющимся со сцены, но мама выбирала спектакли все сложнее, чтобы мое развитие в сфере искусства продвигалось как можно активнее. Дошло до того, что на моноспектакле одного известнейшего актера я встал из второго или третьего ряда (точно не помню) прямо во время действия и громко выкрикнул: «Какая чушь!» После чего быстро удалился по проходу. А он продолжил монолог — весь спектакль состоял только из его текста. Самое удивительное, что многие годы спустя я увидел этого актера в одной телепередаче. Он с грустью рассказывал, что вот уже десятки лет не делает моноспектакли, потому что в Москве один мальчик лет шести встал во время действия и, молвив: «Не верю ни единому слову, как старик Станиславский!» удалился. Так в его памяти трансформировался этот эпизод из моего детства. Мне жаль, что я отравил карьеру этого достойнейшего человека, но такова жизнь…

Поскольку я был самостоятельным мальчиком в свои шесть, я сел на трамвай и поехал домой, уже зная, что дома мама устроит мне скандал. Но скандала не последовало. Она продумала мой уход и поняла, что была не права, заставляя меня воспринимать слишком сложные взрослые спектакли. Тем не менее, «вакцинация культурой» продолжилась. Я уходил с оперы, разрывая программку в клочья. Я бросался прочь с балетной постановки, плюнув на пол от отвращения. Я едва не уронил скульптуру в музее естественной истории. И наконец добился права — не посещать с мамой культурные мероприятия.

— Ну и оставайся неучем! — заявила она.

— Ну и останусь! — упрямо ответил я.

Погружение в книги — вот что всегда было для меня главной «прививкой культуры», что развивало меня, формировало характер и делало личностью. Все остальное я решительно отвергал, перекормленный искусством до тошноты.

— Хотите в театр, девочки? — спрашиваю я иногда своих дочерей.

— Пап, мы лучше в кино… — Они у меня простоватые, если говорить откровенно. Но я не сильно переживаю по этому поводу.

— Ладно.

Я знаю, придет время — и им еще придется походить по театрам. Потому что приличные молодые люди в России (слава богу, мы не в США, где водят на стадион) пока еще приглашают девушек в театр — если, конечно, у них серьезные намерения. Помню, как я, молодой негодяй, водил девиц на один и тот же спектакль «Дон Жуан» в театр Моссовета, 12 раз, потому что билеты стоили очень дешево — и мне казалось — это отличный намек на то, как должны продолжиться наши отношения…

В драмтеатр водили нас время от времени и учителя. Для них это было настоящим кошмаром — попробуй уследи за неуправляемой толпой школьников. Для артистов — бесконечным ужасом. Для учеников — праздником жизни.

Помню, на одном спектакле происходила постельная сцена, и кто-то из хулиганов из параллельного класса крикнул на весь зал: «Да еби же ты ее, еби!..»

Тут же воцарилась тишина. Актеры сели на постели и уставились в зал, стараясь взглядами из-под насупленных бровей отыскать негодяя.

Между рядами уже пробиралась строгая учительница средних лет в роговых очках, которой было поручено проведение культ-похода.

— Я тебе поебу! Ох я тебе поебу!!! — хрипела она, стараясь при этом говорить шепотом.

Спектакль все же продолжился, когда нарушителя спокойствия (сейчас он был героем) за ухо вывели из зала. Но то и дело возникали смешки. Актеры реагировали очень нервно. Я заметил, что у главного героя подергивается глаз. А у актрисы трясутся руки…

Зато после антракта они вернулись веселые и продолжили действие с каким-то удивительным воодушевлением, словно не было этой отвратительной сцены — сейчас я думаю, за сценой оба накатили коньяка, грамм по сто пятьдесят, не меньше. Меня бы меньше, во всяком случае, не успокоили.

Мы с одноклассником и моим приятелем Максом Шмаковым (все звали его просто — Шмакс) пробрались за сцену перед третьим актом, и я слышал, как в гримерке артист вещает приятным баритоном: