Кролик, беги - Джон Апдайк

Край обрыва огорожен перилами. Кролик берется за белую перекладину, нагретую солнцем, которое теперь круто спускается с зенита, и смотрит прямо вниз, в распушенные кроны деревьев. Жуткая картина, он помнит ее с детства, когда перед ним всякий раз вставал вопрос: что будет, если туда прыгнуть, – разобьешься насмерть или провалишься в эти мягкие зеленые шары, словно в облака во сне? В нижней части поля зрения к его ногам поднимается отвесная каменная стена, укороченная перспективой до размеров узкого ножа; в верхней – склон холма отлого спускается вниз, открывая тут и там заросшие тропинки, лужайки и ступени, по которым они сюда взбирались.

Рут, словно читая книгу, прикрыла глаза веками и неотрывно смотрит на город. В прозрачном воздухе резко очерченный силуэт ее щеки насторожен и неподвижен. Может, ей кажется, что она индианка? Ведь говорила же она, что, вполне возможно, по крови она мексиканка.

Ладно. Они залезли сюда, на верхотуру. Полюбоваться? Чем? Город начинается с рядов кукольных домиков у края парка, идет через широкое, расползшееся брюхо цвета красных цветочных горшков, усеянное пятнами толевых крыш и сверкающих автомобилей, и кончается розовым отблеском в тумане, нависшем над далекой рекой. В этой дымке тускло мерцают газгольдеры. Предместья тянутся по ней, как шарфы. Город, вместившийся в поле зрения, огромен, и Кролик раскрывает губы, как бы желая, чтобы душа его причастилась истине этого мира, словно истина – тайна в таком слабом растворе, что лишь необъятность способна дать нам ощутимое понятие о ней. От воздуха сохнет во рту.

Весь этот день прошел в раздумьях о Боге: насмешки Рут, удивленные взгляды Экклза – зачем нас учат тому, во что никто не верит? Когда стоишь тут, совершенно ясно: раз существует пол, то существует и потолок, а пространство, в котором мы живем, явно обращено кверху. Вот сейчас кто-то умирает. В этом огромном скоплении кирпича наверняка кто-то умирает. Мысль эта приходит ниоткуда, простая статистика. Кто-то в каком-то доме на этих улицах умрет – если не в эту минуту, то в следующую, и ему кажется, что во внезапно окаменевшей груди именно этого человека заключено сердце этой плоской, распростертой внизу розы. Он ищет глазами это место – вдруг ему удастся увидеть, как почерневшая от рака душа старика взмывает в синеву, словно обезьянка на веревочке. Он напрягает уши, надеясь услышать звук отрыва, когда лежащая у него под ногами кирпично-красная иллюзия отпустит от себя эту реальность. Тишина рушит его надежды. Цепочки автомобилей ползут совершенно бесшумно, в дверях одного из домов появляется какая-то точка. Что он здесь делает, почему висит в воздухе? Почему он не дома? Ему становится страшно, и он просит Рут:

– Обними меня.

Она небрежно повинуется – подходит к нему, охватывает его рукой, прижимается бедром к его бедру. Он с силой притягивает ее к себе, и ему становится легче. Бруэр у них под ногами греется в лучах заходящего солнца; его огромный красный покров поднимается из впадины, в которую погружен город, как вдохнувшая воздух грудь; Бруэр, мать-прародительница сотни тысяч, убежище любви, хитроумное сверкающее творение рук человеческих. И, наконец почувствовав себя в полной безопасности, он, словно избалованный ребенок, задает ей каверзный вопрос:

– Ты правда была шлюхой?

К его удивлению. Рут каменеет, грубо вырывается из его объятий и угрожающе останавливается возле самых перил. Глаза ее щурятся, и даже подбородок меняет форму. Охваченный нервной дрожью, он замечает, что три бойскаута, ухмыляясь, глазеют на них с противоположной стороны асфальтовой площадки.

– А ты правда сволочь?

Он чувствует, что отвечать надо осторожно.

– Отчасти да.

– Вот и прекрасно.

Вниз они едут на автобусе.

Во вторник днем пасмурно. Кролик едет автобусом в Маунт-Джадж. Экклз живет на северном конце города, и он благополучно проезжает мимо своего района, выходит на Еловой и шагает, высоким голосом напевая себе под нос «Ах, я помешана на Гар-ри».

На душе у него спокойно. Они с Рут уже два дня прожили на его деньги, а у него все еще остается четырнадцать долларов. Кроме того, сегодня утром, пока она ходила за покупками, он рылся в ее комоде и обнаружил, что у нее в банке огромный текущий счет – в конце февраля на нем было больше пятисот долларов. Один раз они играли в шары и четыре раза были в кино, видели «Гиги», «Колокол, книга, свеча», «Гостиница „Шестое счастье“ и „Косматая собака“. В передачах „Клуба Микки Мауса“ он видел столько фрагментов из „Косматой собаки“, что ему захотелось посмотреть весь фильм целиком. Казалось, будто листаешь альбом с фотографиями, где половина лиц давно знакома. Сцену, в которой ракета проходит сквозь крышу и Фред Макмарри выбегает из дома с кофейником в руках, он вообще знал как свои пять пальцев.

Рут его забавляла. В шары она играла ужасно – вразвалочку трусила до линии и там просто роняла шар. Плюх. В кино всякий раз, как стереофонический динамик начинал реветь у них за спиной, она оборачивалась и шикала, словно в зале кто-то слишком громко разговаривал. В «Гостинице „Шестое Счастье“, как только на экране появлялась Ингрид Бергман, она нагибалась к Кролику и шепотом спрашивала: „Она правда шлюха?“ Кролика очень огорчил Роберт Донат, вид у него был ужасный. Он знал, что умирает. Вообразите, что вы умираете и при этом должны притворяться китайским мандарином. Вчера вечером, посмотрев фильм „Колокол, книга, свеча“. Рут сказала: „И почему тут у нас нигде не увидишь барабанов бонго?“ Он тайно поклялся раздобыть несколько штук. Полчаса назад, ожидая автобуса на Уайзер-стрит, он увидел их в витрине музыкального магазина „Струны и диски“. Цена за комплект 19.95. В автобусе он всю дорогу выстукивал у себя на коленях ритмы бонго.

«Потому что я помешана на Гарррии-ии…»

Номер 61 – большой кирпичный дом с белой деревянной отделкой, с крыльцом, задуманным в подражание греческому храму, и шиферной крышей, которая блестит, как чешуя большой рыбы. Во дворе за домом – огороженные проволочной сеткой желтые детские качели и песочница. Когда Гарри проходит по дорожке, в этом проволочном загончике тявкает щенок. У травы маслянистый ядовито-зеленый цвет, какой бывает перед дождем и на цветных снимках. У всего вместе ненормально веселый вид – Кролик всегда думал, что священники живут в мрачных каменных замках, крытых черным гонтом. Однако на маленькой дощечке наддверным молотком в форме рыбы выгравировано: «Пасторат». Он два раза стучит этой рыбой в дверь. Никто не отзывается, и он стучит еще два раза.

Шустрая коротышка с пятнистыми зелеными глазами открывает дверь.

– Вам кого? – Голос звучит так, словно она хочет сказать: «Как вы посмели?»

Когда она поднимает лицо, чтобы приспособиться к его высокому росту, глаза ее расширяются, видны яркие белки, в которые воткнуты мшистые зеленые радужки.

Вдруг, ни с того ни с сего, он чувствует, что взял над ней верх, что он ей нравится. Веснушки испещряют ее вздернутый на кончике оттянутый вперед носик, узкий и в просветах между пятнами загара бледный. Кожа у нее светлая, с нежной, как у ребенка, структурой. На ней оранжевые шорты. Так весело, что это граничит с нахальством, Кролик говорит:

– Хелло.

– Здравствуйте.

– Простите, преподобный Экклз дома?

– Он спит.

– Средь бела дня?

– Он не спал почти всю ночь.

– Ах, бедняга.

– Вы хотите зайти?

– Даже не знаю. Он велел мне прийти. Сам велел.

– Очень может быть. Входите, пожалуйста.

Она ведет его через холл, мимо лестницы, в прохладную комнату с высоким потолком, серебристыми обоями, пианино, с акварельными пейзажами на стенах, с множеством книг на встроенном стеллаже и камином, на котором стоят часы с маятником из четырех шаров – такие, по идее, никогда не останавливаются. Повсюду фотографии в рамках. Мебель темно-зеленая и темно-красная, за исключением длинного дивана с гнутой спинкой и подлокотниками и кремово-белой обивкой. От комнаты несет ледяным равнодушием. Издали доносится более теплый запах: там печется пирог. Она останавливается посередине ковра и говорит:

– Слышите?

Кролик останавливается. Глухой стук, который он тоже слышал, не повторяется.

– Я думала, что этот поросенок еще дрыхнет, – поясняет она.

– Вы приходящая няня?

– Я жена, – заявляет она и в доказательство усаживается на середину белого дивана.

Он садится напротив в мягкое кресло с высоким подголовником. Шероховатая лилово-красная обивка слегка царапает ему голые руки. Он в клетчатой спортивной рубашке, рукава засучены до локтей.

– Ах, простите. – Ну конечно. На ее скрещенных голых ногах видны синие пятна набухших вен. Теперь, когда она сидит, лицо уже не кажется таким молодым, как там, у дверей. Когда она опирается головой о край спинки дивана, заметен двойной подбородок. Аппетитная булочка. Крепкие грудки.