Пропавшие без вести - Степан Злобин

— Ах, вот что?! — воскликнул Баграмов, потеряв и без того трудно ему дававшуюся выдержку. — На взятку польстился?! На взятку от немца?! А теперь обвинять людей в травле?! — Баграмов дрожал от злости. Конечно, не сигаретки его взбесили, но сигаретки переполнили меру накопившейся в нем человеческой ненависти к Тарасевичу. — Вон, сукин сын, вон отсюда!..

И прежде чем Муравьев успел сделать какой-нибудь предупредительный знак, прежде, чем Милочкин остановил его, Баграмов сгреб за шиворот Тарасевича, толкнул его к двери и поддал ему сапогом под зад так, что тот слетел со ступенек и растянулся между бараками.

— Взяточник, сукин сын, сигаретчик! — кричал Емельян ему вслед.

На шум из аптеки уже прибежали Юрка и двое помогавших ему в работе товарищей; из соседних бараков вышли больные, удивленно смотрели на происходившее.

— Товарищ старший фельдшер, товарищ старший! — взывал Семеныч. — Господин Тарасевич! Да что же такое случилось? Вы извините меня, не хотел я таких неприятностей, право! — хлопотал он, отряхивая налипший песок с Тарасевича. — Ведь сами больные-то разошлись, никто их не уговаривал, право! — уверял Муравьев врача.

— Спасибо, Семеныч, я на вас не сержусь. Вы тут ни при чем… — отозвался Тарасевич, растерянный, ошалевший от неожиданности.

Весть о скандале, разразившемся в перевязочной, облетела мгновенно весь лазарет.

Тарасевич тотчас, не ожидая конца рабочего дня, ушел во врачебный барак.

— Нечего сказать, конспиративный метод! Хорош, голубчик! — отчитывал Муравьев Баграмова. — Пошлют теперь тебя к чертовой матери в штрафной лагерь! Писатель! Нервный субъект!.. Никакой ответственности. Тут мой прямой начальник был — Милочкин, очень правильно рассуждал, припер негодяя к стенке, а ты ему взял да все дело испортил… Никакой дисциплины, ни воли, ни соображения! Герой, подумаешь!

Баграмов угрюмо отмалчивался. Он и сам понимал, что срыв его неоправдан, нелеп и опасен.

— Придется идти мне теперь к этой сволочи, просить извинения, — сказал Муравьев.

— И совсем ни к чему еще унижаться! — не сдавался Емельян.

— Здравствуйте! Унижаться! Право, я думал, Что ты умнее, Емельян Иваныч! — отозвался Муравьев. — О каком унижении речь? Я говорю о необходимости выправить положение, а ты о чем?!

Муравьев направился к Тарасевичу. Милочкин поспешил предупредить о происшествии Леонида Андреевича, чтобы разговор между Муравьевым и Тарасевичем происходил при нем. Соколов вошел в барак прежде «Семеныча». Тарасевич лежал на койке.

— Разрешите к вам обратиться, Дмитрий Иваныч, — сказал Муравьев, постучав у двери и скромно встав у порога.

— Что вам, Семеныч? — устало отозвался Тарасевич.

— Чувствую себя виноватым, доктор. Вроде как-то из-за меня неприятность вышла. А ведь я не хотел неприятности. Я только власовцу насолить хотел. Не люблю их, изменников… Вы небось их тоже не любите…

— Ну что же, Семеныч, вы санитар отличный, трудолюбивый. Указывать доктору вы не имели права, конечно, кого принимать. За соблюдением немецких приказов без вас есть кому следить, но я на вас не сержусь.

— А что случилось, Дмитрий Иваныч? — спросил Соколов, будто впервые слышал о неприятности.

— Личное столкновение, мелкие личные счеты, — ответил Тарасевич. — Господин Баграмов выступил в роли блюстителя приказов комендатуры, кинулся на меня с кулаками, ударил меня ногой, оскорбил… Не ждал я, не ждал… Очень грубо и отвратительно получилось. Не стоит и говорить… В плену, где мы все должны помогать друг другу… Не ждал! Никогда не забуду, но говорить мне об этом просто противно. Я выше всей этой мерзости.

— Может быть, я, как старший врач, — начал Соколов, — обязан здесь проявить…

— Ничего и никто не обязан! Здесь никто ничего не обязан! — трагически произнес Тарасевич. — Таков закон плена. Интеллигентности больше нет, гуманности нет. Царит произвол и кулак…

— Но Емельян Иваныч — мой помощник по санитарной части, — снова начал Соколов. — Я ведь могу от него потребовать извинения…

— Ничего вы не можете, Леонид Андреевич! Я не хочу ни о чем говорить. Я не хочу! — перебил Тарасевич. — Вот Семеныч, простой санитар, оказался интеллигентнее господина Баграмова… Идите, Семеныч, я не сержусь на вас, право. Идите, — обратился он к Муравьеву.

Тот вышел.

— Вы разве были с Емельяном Иванычем раньше знакомы? — спросил Соколов.

— Были, были… к сожалению, были!.. Разрешите не говорить об этом, — с благородным негодованием оборвал Тарасевич.

На этом все было должно и закончиться. Тарасевичу было невыгодно самому раздувать скандал. Ведь в самом деле не кто иной, он нарушил немецкий приказ, он принял немецкого военнослужащего и получил от него сигареты. Да, видно, не очень хотелось ему давать объяснения и о прежних своих отношениях с Баграмовым…

На следующий день после конфликта между Баграмовым и Тарасевичем власовские пропагандисты уехали, пробыв в лагере в общей сложности десять дней.

Еще сутки спустя после их отъезда с утра Мартенс разговорился о них с Лешкой.

— Ух, до чего их немцы не любят, Леша! — вполголоса говорил он, сидя в своей клетушке вдвоем с Любавиным. — А ведь Тарасевич-то, доктор, им заявление подал! В армию хочет…

Лешка даже не сморгнул.

— А толстый власовец мне на прощание сказал, что я дурак: не вижу, что в лагере захватили власть комиссары, — продолжал Мартенс. — Как думаешь, правда?

— Не любят их русские, в морду им наплевали, башки оторвать грозились. Испугались они, — сказал Лешка. — Им теперь и в Берлине небось комиссары все будут сниться!

Мартенс ушел, вызванный в главную комендатуру.

Тотчас же в помещение абверовской канцелярии к Лешке зашел писарь лазаретной канцелярии Бегунов, тихий человек с мягкими, интеллигентными манерами, приятным лицом и огромными, подлинно голубыми, удивительной чистоты глазами — единственный в ТБЦ человек, не чуждавшийся Тарасевича.

— Господин Мартенс срочно запрашивал номера больных в двадцатом бараке, — сказал он. — Вот я записал. Пожалуйста, передайте немедленно. Разыщите его где-нибудь. Он сказал, что ему надо срочно…

Любавин удивился: Мартенс обычно только через него заказывал в канцелярию списки.

— А это что за бумажка? — спросил Любавин, заметив какой-то лишний листок, исписанный по-немецки.

— Тише, пожалуйста, тише! — испуганно остановил Бегунов, виновато оглядываясь. — Вы все после узнаете! Мартенсу передайте…

Лешка пытался понять заявление, принесенное Бегуновым и написанное по-немецки, но не сумел его прочесть. Он разобрал только подпись Тарасевича.

Мартенс явился четверть часа спустя.

— Вот, господин переводчик, почитайте, письмишко любовное от Тарасевича получил через писаря Бегунова, — сказал Безногий, делая вид, что ему известно уже содержание этой бумажки.

Мартенс молча прочел.

— Боится! — сказал он. — А что теперь делать? Гауптман срочно вызван в Центральный рабочий лагерь. А мы с тобой сами как же его арестуем? Гауптман вернется, прикажет — тогда изолируем в карцер…

— Ничего не случится с ним, зря он трусит, господин переводчик! — быстро сообразив, подхватил Любавин.

Следовало, казалось бы, немедленно сообщить обо всем в Бюро. Но день сложился таким образом, что Лешка оказался у Мартенса как на цепочке. Он не мог освободиться до позднего вечера. Мартенс его захватил с собою в главную комендатуру, потом вместе с Мартенсом, по приказу гауптмана, они пошли в ТБЦ вызывать Тарасевича и Бегунова, потом их обоих отвели в лагерную тюрьму, и, наконец, до вечера сидели в абверовской канцелярии, задержавшись долго после отбоя…

После назначения санитарным фельдшером Баграмов переселился из аптеки в писарской барак.

Емельян «перестроился» — он рано ложился спать и вставал с первым светом летней зари, чтобы идти в аптеку писать.

На этот раз он только успел заснуть, как кто-то во мраке лег с ним рядом на койку.

— Тише, молчи, отец! Это я, Лешка. К Юрке хотел, да поздно, а дело не ждет, — прошептал ему в ухо Любавин.

— Что случилось? — тревожно спросил Баграмов, с которого мигом слетел всякий сон: без крайней срочности Лешка к нему не пришел бы.

— Беда! Какой-то донос. Наверно, от власовцев. Большой список людей. В руки мне Мартенс не дал. Я думаю — Тарасевич…

Лешка вдруг оборвал фразу, замер, прислушиваясь.

— Немцы! — шепнул он и отпрянул куда-то во мрак.

Возле барака послышались громкие голоса. Сквозь шторку затемнения скользнул яркий свет ручного фонарика.

Топот нескольких человек раздался в тот же миг по крылечку и в тамбуре.

— Auf! Hande hoch! [Встать! Руки вверх!] — крикнул оберфельдфебель, входя в барак с поднятым пистолетом и с зажженным фонариком.