Пропавшие без вести - Степан Злобин

На возвратном пути Федор, переводчик похоронной команды, шепнул Емельяну, который в числе врачей ходил все же на кладбище:

— Мы сейчас в память Михайлы Степаныча сразу двоих припрятали между кустами: один туда шел, вагонетку толкал, а другой был в ящике… Не сдаемся! — Федор сумрачно усмехнулся.

Пока врачи хоронили Варакина, по всем баракам у больных немцы отобрали ботинки, брюки, шинели, больные остались в полосатом больничном белье и деревянных колодках.

Главное, что теперь занимало Бюро, — это подготовка восстания; это сверлило умы, захватило сердца. Люди вжились в эту идею, как в замысел художника, требующий воплощения. Что ни день, что ни час в их воображении рождались новые детали задуманного, и они спешили сойтись поделиться мыслью.

Мысль о восстании пленных будила Емельяна ночами, заставляла вздрагивать днем, приходила десятки раз на день за разговорами на самые будничные темы.

Штаб поручил дальнейшую работу по формированию Кумову, опытному штабному работнику. На Баркова была возложена организация разведки.

— А как ты считаешь, Семеныч, в других лагерях тоже зреет такая работа? Ведь люди-то те же! Значит, и мысли должны быть такие же, как у нас, — сказал Емельян Муравьеву. — А вдруг да до них не дошла такая идея! Надо бы как-то их подтолкнуть… Не одним же нам восставать против целой Германии!

— Думаю сам, Иваныч, — признался Муравьев. — А все же воззвание выпустить очень рискованно. Надо будет как-нибудь выдумать способ живой, непосредственной консультации.

Руководители антифашистских групп в связи с этой работой готовили к приему в Союз антифашистской борьбы в первую очередь старших и средних командиров. Самым слабым давали «усиленное» питание, которое добывал все тот же «богач» Барков через немцев.

Врачи со своей стороны группировали «больных» по баракам в соответствии с указаниями штаба, чтобы старшие командиры поближе сошлись и познакомились с будущими своими подчиненными. Но при этом ни подчиненные, ни начальники еще ничего не знали ни о задачах, которые перед ними будут поставлены, ни даже о самом существовании штаба; не знали об этом также и врачи, которые производили переводы их по баракам.

На заседании Бюро Барков и Кострикин сделали сообщение о работе. В составе лагеря можно было уже обозначить контуры трех батальонов. Сам же Кострикин на территории первого батальона начал уже учет и младшего комсостава.

Только тут Емельян сумел оценить, как далеко заглядывал в будущее Муравьев, когда еще при первом их разговоре советовал, чтобы Барков и Кумов организовали военные кружки командиров.

Восстание становилось для Емельяна с каждым днем все большей реальностью, вырисовывались возможные детали его. Иногда от напряженной работы в течение дня голова шла кругом, и требовалось хоть немного отдыха. Тогда Баграмов выходил на пустырь за бараки, чтобы два-три раза пройтись взад и вперед, освободившись от дум и заботы.

Летний воздух над голой равниной был раскален, трепетал и струился паром. Изредка пролетала не находившая на пустыре пристанища бабочка. На полигоне за железной дорогой грохотали привычными выстрелами шестиствольные минометы. За свежей майской зеленью возле гауптлагеря, где точно в таких же деревянных бараках жили немецкие солдаты, пробежала легковая машина…

…И вдруг Емельян очутился там, на опушке того лесочка, у бараков немецкого гауптлагеря. Он стоял у ствола сосны с биноклем и картой в руках, явственно ощущая на правом бедре спокойную, мерную тяжесть нагана. С характерным рокотом подкатила легковая машина, остановилась, и из нее торопливо выпрыгнул кто-то знакомый, близкий и по-военному доложил:

— Центральный рабочий лагерь присоединился к восстанию…

А шагах в десяти, за кустами, группа бойцов «усаживала в гнездо» станковый пулемет, и тут же почти у ног Емельяна в окопчике кто-то возился с телефонным аппаратом…

Это удивительно реальное наваждение мелькнуло и вдруг растаяло.

«Что это я? Заснул на ходу?!» — подумал Баграмов, снова увидев пустырь, окруженный колючей проволокой, и рыжие, поросшие редкой травкой лысины глины, возле щелей противовоздушного укрытия, и бараки пленного лагеря…

Но промелькнувшая в воображении картина была так реальна, что не могла сравниться ни с одним сновидением. Это была как бы минутная галлюцинация. Даже очнувшись от этого состояния, Емельян еще несколько минут ощущал, как бурно и часто у него колотится сердце от радости, что центральный рабочий лагерь присоединился к восстанию, что они не одни…

— Тьфу, чепуха какая! — сказал себе вслух Баграмов. — И вправду так спятишь!..

Это было действительно почти сумасшествие — радостное, счастливое сумасшествие возвращавшихся к жизни бойцов.

И странное дело — слова «формирование», «штаб», «восстание» не были произнесены громче, чем это было необходимо. Военно-подпольная дисциплина никем не была нарушена. Тем более мертвым молчанием был окружен склад оружия, на котором работала та же команда в восемь человек «выздоравливающих». Но какой-то необъяснимый подъем охватил людей ТБЦ, будто Красная Армия вошла уже в пределы Германии…

Вдруг из форлагеря прибежали с новостью: в ТБЦ, видимо для борьбы с побегами, прибыли двое власовцев-пропагандистов. Не скрытые подсыльщики, а одетые откровенно в немецкую форму, они могли иметь полномочия и на обыски, потому всюду был подан сигнал об осторожности.

Назавтра же власовцы попытались втереться в доверие. Но их попытки вести беседы в командах не увенчались успехом: народ от них расходился, больные гнали их из бараков.

После нескольких дней бесплодных попыток завязать беседы в бараках больных и в рабочих командах власовцы решили пойти к персоналу, но санитарский барак оказался «как раз» на уборке. Там мыли полы, вытряхивали матрацы.

Перед ужином власовцы явились к врачам.

— Мы с вами пришли побеседовать, господа, — сказал старший, словно не заметив, что никто не ответил на их приветствие. — Мы к вам, так сказать, неофициально.

— Мы очень рады! — отозвался Тарасевич. — Милости просим!

— А вы, Дмитрий Иванович, сказали бы лучше: «Я очень рад, прошу милости». Говорите-ка за одного себя, — вскипел Бойчук.

— Не мешает, однако, людям быть вежливыми между собой, — возразил Тарасевич.

— Пожалуйста, будьте вежливы, радуйтесь, а нас уж оставьте невежами! — подхватил Величко.

— Мнения разделились! — театрально произнес второй власовец, помоложе, невысокий, живой, с повадками бойкого провинциального журналиста.

— Напрасно надеетесь! — вдруг вступил Глебов. — Наше общее мнение такое, что в гости ходят по приглашению.

— Может, эти господа хотят произвести у нас обыск. Пусть производят, — сказал врач Наркисян. — Вам обыск или еще что? — спросил он в упор, подходя к власовцам.

— Н-да!.. Значит, такие у вас настроения! — значительно и угрожающе констатировал старший власовец. — А вы, господин Соколов, что же не скажете нам ничего?

— Я по поводу вашего прибытия никаких распоряжений от господина штабарцта не получал, — сухо отрезал старший доктор.

— Вы нам, кажется, тоже не рады? — вызывающе продолжал власовец.

— Здесь даже встреча с другом не вызывает радости. Впрочем, отчета о настроениях господин штабарцт до сих пор никогда в обязанность мне не вменял. Что еще вам угодно? — спросил Соколов.

— Нич-чего! — отчеканил власовец. Оба повернулись и вышли из барака.

— Даже не попрощались с вами, Дмитрий Ивачыч, несмотря на всю вашу вежливость, — съязвил Величко.

— С Дмитрием Ивановичем они договорятся еще без свидетелей, — вслух сказал Наркисян,

— Господа… гм… я считаю подобные замечания неуместными! — покраснев, заявил Тарасевич. — Я нахожу, что дразнить хозяев положения смешное мальчишество! Вести себя с ними вызывающе…

— А вы бы предпочитали устроить с ними дружеское чаепитие? — спросил Соколов. — Как хотите, Дмитрий Иваныч, но это из рук вон! Что вы говорите?! Они же должны понимать, что предателей все презирают. Даже немцы их за людей не считают… После нашей победы им места не будет на русской земле…

— Гм, гм… Вы сказали — «после нашей победы»? Насколько я разумею, мы с вами лично вряд ли будем участвовать в этой «победе», — иронически возразил Тарасевич.

— Я сказал «нашей», имея в виду не персональную нашу с вами победу, а победу Красной Армии и СССР, — строго ответил Соколов.

— Я пошутил, Леонид Андреич, — спохватился Тарасевич, — но сказать вам правду, я так же не верю в победу СССР, как и в победу Германии. Эти два грозных зверя, как я понимаю, сломают зубы на шкуре один другого и оба послужат добычей для третьего…

— Я что-то вас не пойму! — прервал Соколов.