Мартовские иды - Торнтон Уайлдер

Убей меня сразу – ведь ты этого хочешь, а я не могу убить себя сам, мои глаза словно прикованы к какому-то спектаклю, и я слежу за ним затаив дыхание, желая узнать, какую новую пытку ты мне готовишь. Я не могу убить себя сам, пока не увижу воочию все твое чудовищное нутро. Кто ты? Убийца… палач… насмешница… сосуд лжи… маска… предательница всего рода человеческого.

Неужто мне так и висеть распятым на этом кресте и никак не умереть?.. Неужто мне так и глядеть на тебя века и века?

К кому мне кинуться? К кому воззвать о помощи? А есть ли они, эти боги? Может, даже их ты согнала своим криком с небес?

Бессмертные боги, зачем вы послали на землю это чудовище – чему, чему вы хотели нас научить? Что прекрасная оболочка – лишь вместилище пороков? Что любовь – личина ненависти?

Нет… нет… этого урока мне от вас не надо… Истина в другом… Я никогда не узнаю ее любви, но благодаря вам знаю, что любовь существует.

Ты пришла в мир – изувер, убийца, – чтобы погубить того, кто умеет любить, ты устроила предательскую засаду и со смехом и воем подняла топор, чтобы погубить в душе моей то, что живет и любит… но бессмертные боги помогут мне избавиться от этого ужаса, излечиться от той, кто в личине любимой ходит среди людей, коварно внушая любовь, чтобы потом ее убить. Ты избрала меня жертвой – того, у кого только одна жизнь и только одна любовь и кто больше никогда не полюбит.

Но знай, исчадие Аида, что, ты хоть и убила единственную любовь, на какую я был способен, ты не убила во мне веры в любовь. И вера эта открыла мне, кто ты есть.

Мне нечего тебя проклинать – убийца переживает свою жертву лишь для того, чтобы понять: избавиться он хотел – от самого себя. Всякая ненависть – это ненависть к себе. Клодия прикована к Клодии – неизбывным отвращением.

XXVIII-А. Катулл – Клодии

Я знаю, знаю, что ты никогда не обещала мне постоянства. Как часто с показной честностью бесчестных ты уклонялась от поцелуя, чтобы утвердить свою независимость от каких-либо обязательств. Ты клялась, что любишь меня, и, смеясь, предупреждала, что не будешь любить меня вечно.

Я тебя не слышал. Ты говорила на непонятном мне языке. Я никогда, никогда не смогу представить себе любовь, которая предвидит собственную кончину. Любовь сама по себе – вечность. Любовь в каждом своем мгновении – на все времена. Это единственный проблеск вечности, который нам позволено увидеть. Поэтому я тебя не слышал. Твои слова были бессмыслицей. Ты смеялась, и я смеялся с тобой. Мы лишь играли в то, что нам не дано любить всегда. Мы смеялись над теми миллионами обитателей Земли, которые играют в любовь и знают, что любви их настанет конец.

Прежде чем навсегда выбросить тебя из головы, я еще раз задумаюсь о тебе.

Что с тобой будет?

Какая женщина на всем белом свете была окружена такой любовью, какую дал тебе я?

Безумная, знаешь ли ты, что ты отвергла?

Пока бог любви смотрел на тебя моими глазами, годы не могли тронуть твоей красоты. Пока мы говорили с тобой, уши твои не слышали злоязычья толпы, полного зависти, презрения и подлости, которыми изобильна наша людская порода; пока мы любили, ты не знала одиночества души – неужели и это ничего для тебя не значит? Безумная, знаешь ли ты, что ты отвергла?

Но это еще не все. Твое положение стало в тысячу раз хуже. Теперь ты разоблачена: тайна твоя открыта. Раз я ее знаю, ты больше не можешь скрывать ее от себя; ты извечная убийца жизни и любви. Но как, должно быть, ужасно тебе сознавать неудачу, ибо ты только обнажила величие и могущество твоего врага – любви.

Все, все, что говорил Платон, – истина.

Ведь тот, кто тебя любил, был не я, не я сам по себе. Когда я глядел на тебя, ко мне нисходил бог Эрос. Я был больше, чем только я. Во мне жил бог, он смотрел моими глазами и говорил моими устами. Я был больше, чем я, и, когда твоя душа постигала, что во мне бог и что он глядит на тебя, тобою овладевало на время что-то божественное. Разве ты мне это не говорила, не шептала в те часы?

Но долго выносить его присутствие ты не могла, потому что родилась на свет извергом и убийцей всего, что живет и любит. Ты носишь личину любимой, а существуешь только затем, чтобы расставлять одну предательскую ловушку за другой; ты живешь только ради той минуты, когда со смехом и визгом поднимешь топор и вырубишь ростки жизни и ростки любви.

Я больше не задыхаюсь от ужаса. Я больше не дрожу. Я могу спокойно размышлять над тем, откуда у тебя такая тупая ненависть к жизни и почему боги позволяют врагу рода человеческого ходить среди нас. Я никогда тебя не пожалею – ужас не оставляет места для жалости. Когда-то в тебе пробуждалось благородное стремление нести свет, но оно было отравлено в самом зачатке.

Я любил тебя и никогда уже не буду таким, каким был, но чего стоит моя беда по сравнению с твоей?

XXVIII-Б. Катулл

O, di, si vestrum est misereri, aut si quibus unquamExtremam iam ipsa in morte tulislis opem,Me miserum aspicite et, si vitam puriter egiEripite hanc pestem perniciemque mihi.Quae mihi subrepens imos ut torpor in artusExpulit ex omni pectore laetitias.Non iam illud quaero, contra ut me diligat illa,Aut, quod non potis est, esse pudica velit;Ipso valere opto et taetrum hunc deponere morbum.O di, reddite mi hoc pro pietate mea.

Боги! Жалость в вас есть, и людям не раз подавалиПомощь последнюю вы даже на смертном одре.Киньте взор на меня, несчастливца, и ежели чистоПрожил я жизнь, из меня вырвите черный недуг!Оцепенением он проникает мне в члены глубоко,Лучшие радости прочь гонит из груди моей.Я уж о том не молю, чтобы она предпочла меня сноваИли чтоб скромной была, – это немыслимо ей,Лишь исцелиться бы мне, лишь мрачную хворь мою сбросить.Боги! О том лишь прошу – за благочестье мое.

XXIX. Цезарь – Корнелию Непоту

(23 сентября)

Письмо это не подлежит огласке.

Мне сообщили, что вы друг поэта Гая Валерия Катулла.

До меня окольным путем дошел слух, что поэт либо болен, либо находится в крайне угнетенном состоянии духа.

Я многие годы был дружен с его отцом, и, хотя мне редко доводилось видеть самого поэта, я слежу за его творчеством с большим интересом и восхищением. Я хотел бы, чтобы вы навестили его и сообщили мне о его состоянии. Более того, я просил бы вас в любое время, в любой час известить меня, если он заболеет или попадет в бедственное положение.

Уважение, которое я питаю к вам и вашим трудам, позволяет мне добавить, что я почту за обиду, если вы или ваша семья сразу же не сообщите мне о любых невзгодах, какие могут случиться у вас (да уберегут вас от них бессмертные боги). С самых ранних лет я понял, что истинные поэты и историки – лучшее украшение страны; со временем это убеждение только укрепилось.

XXIX-А. Корнелий Непот – Цезарю

Как приятно было узнать, что великий вождь римского народа озабочен здоровьем моего друга и земляка Катулла и дружески относится ко мне и моим близким.

Десять дней назад один из членов Эмилиева клуба для игры в шашки и плавания, где проживает поэт, в самом деле явился ко мне посреди ночи и сообщил, что состояние Катулла очень тревожит его друзей. Я поспешил к нему, он был болен и бредил. Врач-грек Сосфен дал ему рвотное, а потом успокаивающие средства. Мой друг меня не узнавал. Мы просидели возле него всю ночь. Утром ему стало гораздо лучше. Мужественно собравшись с силами, он поблагодарил нас за внимание, заверил, что выздоравливает, и попросил оставить его одного. Когда я снова навестил его во второй половине дня, он спокойно спал. Вскоре его разбудил растяпа посыльный – он принес письмо от той женщины, которая играет не последнюю роль в его несчастьях, что явствовало из его бреда. Он прочел письмо при мне и долго молчал, погрузившись в раздумье. Не сказав ни слова о том, что там было написано, Катулл, несмотря на все наши уговоры, тщательно оделся и ушел.

Я сообщаю диктатору все эти подробности, чтобы он смог сам сделать необходимые выводы.

XXX. Дневник в письмах Цезаря – Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

991. (О Клеопатре и ее приезде в Рим.)

Египетская царица приближается. Маленькая крокодилица, овеваемая опахалами, плывет через пролив.

Моя переписка с Ее Величеством была, как и следовало ожидать, весьма бурной. Латынь ее хромает, но там, где требуется точность, она, я заметил, царицу не подводит.

Я не жду буквального выполнения условий, которыми я обусловил ее визит. Царица не способна точно выполнять какие бы то ни было указания. Даже когда ей кажется, что она подчиняется беспрекословно, она ухитряется допустить кое-какие отклонения. Этого надо ожидать. Признаюсь, такая неизменная изменчивость имеет свою прелесть, хотя мне не раз приходилось напускать на себя суровость. А виной всему ее безмерная гордыня и самоволие женщины, привыкшей карать смертью за малейшее неповиновение.

Ее письма – а в одном случае и ее молчание – меня восхищают. Теперь она настоящая женщина и настоящая царица. Порой я ловлю себя на том, что для меня она больше женщина, чем царица, и стараюсь прогнать эти мысли.