Император вынимает меч - Дмитрий Колосов

К эпохе Великого Александра ни одно сколь-нибудь влиятельное государство, исключая разве что Рим и немногих его италийских соседей не мыслило своего существования без наемнических войск. В битве при Херсонесе македонскую гегемонию пытались оспорить лучшие наемники со всей Эллады. В александровой армии помимо македонских крестьян и знати, деньги за службу получавших, но являвшихся войском национальным и гражданским, сражались наемники из Фессалии и Этолии, Коринфа и с Крита. Восточный поход открыл эру сплошного наемничества. Армии эпигонов состояли сплошь из наемников. На кондотьеров рассчитывали все греческие города. Воины-иноземцы, сражавшиеся за деньги, упрочивали могущество Карфагена. Лишь Рим, единственная из великих держав Ойкумены, держался на доблести граждан, саму идею наемничества не признавая. Даже рабам, привлекавшимся в критической ситуации в римскую армию, обещали не плату, а гражданство, пополняя легионы не наемниками, а новообращенными квиритами. В глазах римлянина наемник являлся никудышным воином.

Так ли?

Отчасти, да. Наемнику неведома была мощь гражданского духа, что сплачивает ряды ополченцев. Наемник служит не государству, а нанимателю, коим считает конкретного человека, а именно полководца или царя. Наемник дерется за деньги, верней не дерется, а служит. Стимулом для доблести могут стать разве что добыча или премия за победу или же доблесть. Победа и злато — в сем весь наемник. Но деньги могут сыграть и злую шутку — если противник предложит немалое отступное. Тогда наемник способен и изменить, как это случилось с Эвменом Кардийским, ибо если для него и существует что-то важнее денег, то — единственно преданность победителю-полководцу, да то единение, что сплачивает кондотьеров одного рода и племени. В этом случае — во втором и первом — наемник дерется яростно. Галл отстаивает жизнь галла, ибер — ибера, этолиец — этолийца. Соплеменник сражается за соплеменника, но не за державу. Соплеменник — брат и друг — значили для варвара бо лее, чем абстрактные государственные институты, обладавшие ценностью разве что в глазах гражданина и властностью в глазах подданного. Галл, ибер, нумидиец никогда не сражались за Карфаген, но всегда за своих полководцев — Магона, Гамилькара, Ганнибала. Особенно за последнего — полководца гениального и победоносного, чтоб изменить ему потом, когда появятся не менее гениальные и победоносные враги. Наемники со всей Эллады проливали кровь за Клеомена — упорно и честно, покуда не убедились в его обреченности. Аргираспиды побеждали под знаменами Эвмена, пока верх не взяла непобедимая жадность. Всем хорош кондотьер, если в достатке денег, если осеняет крылами Ника. И чем ярче сияние Ники, тем слабеет блеск злата, но как только Ника опускает победоносные крыла, злато разгорается неугасимым и неверным солнцем.

И тогда уже все равно — за кого проливать кровь. Исчезает благородство, торжествуют алчность и непостоянство. Гражданин идет на смерть за очаги и Отечество, наемник же смерти не ищет, алча лишь злата, дерется яростно, но неизменно показывает спину, пугаем смертью. И готов перебежать на сторону сильного, ибо верен лишь двум вечным принципам — жизни, естественно, собственной да еще поживе. И чем цивилизованнее наемник, тем он сердцем непостояннее, изменчивее, подлее.

Это свойство было подмечено скоро, отчего в цивилизованном мире начали предпочитать наемников, цивилизации чуждых — варваров. Но сплоченная сила племенного войска с собственными вождями таила немалую опасность для самого нанимателя, ибо являлась орудием далеко не послушным, часто движимым собственным интересом, чрезмерно самостоятельным. Поэтому расчетливые цивилизованные мужи вербовали дикарей не племенами, а группами или поодиночке, при том стараясь формировать войско из разноплеменников.

Именно так поступали карфагеняне, нанимавшие под знамена двунадесять языков: ливийцев и нумидийцев, мавретанцев и балеаров, иберов и галлов, эллинов и италиков, сардинцев и сикелийцев. Пусть эта разноплеменность имела свои минусы — наемник, сражающийся не за Отечество, а за деньги, стоек в едином строю с единоплеменниками, но зато детям разных народов не так просто договориться между собой против недобросовестного нанимателя, как это случилось во время достопамятного восстания карфагенских наемников после войны с Римом. Зато этим сбродом легче было повелевать, натравливая один язык на другой, бессовестно из бавляясь от кондотьеров, службу уже сослуживших и за старостью иль наступившим миром более не потребных. Единственные наемники, с кем Карфаген неизменно считался, нумидийцы — всадники стремительные, неутомимые, не имевшие себе равных во всем цивилизованном мире и оттого исключительно ценные. Нумидийцев Карфаген нанимал за достойные деньги, позволял им иметь собственных офицеров, после войны отпускал домой с наградами и честью. А что еще нужно неискушенному варвару?

Дикому сердцу нумидийца лестно носить одежды, не уступавшие одеждам знати, и бряцать украшениями, вызывавшими зависть у ливийцев, иберов и галлов.

— Мы лучше всех! — орали молодчики-нумидийцы, приводя из очередного набега пленных или захваченный скот, швыряя к ногам Ганнибала драгоценную утварь, одежды и драгоценности. Почти каждый второй нумидиец имел перстень, снятый с римского всадника, в кошеле каждого бряцало серебро — за плененных, а потом выкупленных римлян. Нумидийцы — бравые парни, предпочитавшие кровавую драку пирушке, полусырое мясо — изысканным яствам. По вечерам они жарят на кострах сочащиеся кровью куски бычины и жадно пожирают их, наедаясь до нового вечера — на день вперед. Они пьют багряное вино, ведут неторопливые беседы, вспоминая родные края, оставленных дома матерей, жен, детей. Они мечтают о скором возвращении домой.

— Уже скоро! — говорил Буципса, воин из племени массилиев, своему соплеменнику Гиемпсалу. — Скоро домой!

Гиемпсал, медленно поворачивавший над костром нанизанную на стальной прут бычиную ногу, был не столь радужен в своих ожиданиях.

— Думаешь, скоро?

— Конечно! — жизнерадостно восклицал Буципса. — Уже три удачи! Еще одна, и эти парни поднимут вверх лапки. Никому не устоять перед Ганнибалом, конечно, если тот ведет в бой бравых массилиев! А ты что же, считаешь иначе?

— Не знаю. — Гиемпсал не хотел спорить, ибо нелепо опровергать отвагу нумидийцев или ганнибалову гениальность. Но что-то… Что-то было не по душе африканцу, выросшему в мире, где люди способны почувствовать приближение беды задолго до ее появления. — Прямоносые крепки в бою…

— Здорово!? — Буципса захохотал, сверкая в ночи на зависть ровными, ослепительными зубами. Подняв левую руку, он полюбовался в свете костра на три жирно поблескивавших армилла и перстни, которых было штук шесть или семь — никак не меньше. Буципса сноровист в бою, а еще более — после него; когда наступала пора брать добычу. Никто не смог сравниться с Буципсой в умении обирать павших и пленных. — Вот бы уж не сказал!

Гиемпсал снял ногу и принялся срезать кривым ножом прожарившийся слой. Ему помогал еще один воин, по имени Одербал, немой от рождения и потому только прислушивавшийся к разговору.

— Они были разбиты, — неторопливо вымолвил Гиемпсал, возвращаясь к разговору, — но кто скажет, что они плохо сражались?! Они яростно бились у реки, где только хитрость помогла нам одержать верх.

— У реки — да. А у озера?

— Тоже бились, насколько хватило.

— Ненадолго! — фыркнул Буципса. В битве у Тразименского озера он прикончил троих, а обобрал с два десятка.

— Да, ненадолго, но, заметь, мы, считай, не захватили пленных, не говоря о тех, что сдались, поверив обещанию Махарбала, что будут отпущены.

— А их не отпустили! — вновь фыркнул Буципса.

— И это нехорошо.

Буципса не стал спорить, хотя лично он не видел в том, что римлян не отпустили на свободу, как того обещали, дурного. Ведь обещал Махарбал, а отказался исполнить это обещание Ганнибал. У богов не было оснований для гнева.

— Зачем выпускать на свободу трусов?!

— Ну не скажи! — Гиемпсал поставил массивное серебряное блюдо с мясом между собой, Буципсой и Одербалом. Блюдо было уворовано нахапистым Буципсой в поместье римского богача. — Они бы дрались! Но что самое удивительное. Они потерпели три поражения кряду, потеряв многие тысячи воинов, и что?

— И что? — откликнулся Буципса, а Одербал вопросительно посмотрел на товарища.

— А то, что мы вновь имеем перед собой армию, еще бóльшую, чем все те, что мы разгромили. Помнишь легенду о змéе, у которого на месте срубленной головы вырастали две новые?

— Глупая сказка!

— Да. — Гиемпсал не стал спорить. — Но у этих римлян на месте срубленной головы тут же вырастают две. Мы побеждаем, но тратим силы, а они терпят поражения, но становятся все сильнее. У змеи уже три головы вместо одной, что была вначале.