Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой - Александр Александров

цев. Однако, и здесь они спорили, если ей хотелось послушать “Santa Lucia” , он требовал

“Addio, bella Napoli”, и наоборот.

Когда мать умерла, Булька очень тосковал и, умирая, попросил похоронить его в халате

матери. Детей у него не было, и колоссальное наследство растерзали по частям дальние

родственники. Буквально растерзали. Рвали альбомы на две части.

Был во Флоренции гостеприимный дом старика генерала Краснокутского, женатого на

урожденной княжне Голицыной, бывшего наказного атамана Войска Донского. Там давали

великолепные балы. Были там и многие, многие другие дома; в Италии постоянно жили

Бутурлины, Волконские, Голицыны, многие породнились с итальянской аристокра-тией, но попасть в их общество Башкирцевы и мечтать не могли.

Мария возвращается Ниццу, не приобретя душевного покоя.

“Я спускаюсь в свою лабораторию и - о ужас! - все мои колбы, реторты, все мои соли, все

мои кристаллы, все мои кислоты, все мои склянки откупорены и свалены в гряз-ный ящик

в ужаснейшем беспорядке. Я прихожу в такую ярость, что сажусь на пол и на-чинаю

окончательно разбивать то, что испорчено. То, что уцелело, я не трогаю - я никогда не

забываюсь.

- А! Вы думали, что Мари уехала, так уж она и умерла! Можно все перебить, все

разбросать! - кричала я, разбивая склянки.

Тетя сначала молчала, потом сказала:

- Что это? Разве это барышня! Это какое-то страшилище, ужас что такое!”

(Запись от 30 сентября 1875 года.)

Ницца начинает затягивать ее своей унылостью и, хотя уже наступает сезон, он для

Башкирцевой в не радость, пойти некуда, по-прежнему никто не принимает, они - изгои.

Но и в семье она - человек посторонний.

“Провести вечер в семье... для ума это то же самое, что лейка для огня! О чем они

говорят? Или о неудачах в хозяйстве или, как правило, о Жирофле. История, искусство, этих слов даже не слышно. Я не делаю ничего. Я хочу поехать в Рим, я возобновлю свои

занятия. Мне скучно. Я чувствую, как меня затягивает паутина, которая все покрывает

здесь. Но я борюсь, я читаю.” (Неизданное, запись от 27 октября 1875 года.)

Она читает и, надо сказать, ум ее растет и развивается, совершенствуется и литера-турный

талант. Под ее пером возникают строки, достойные сложившегося литератора, а ей всего

семнадцать лет.

“Я глубоко презираю род людской - и по убеждению. Я не жду от него ничего хо-рошего.

Я не нахожу того, чего ищу в нем, что надеюсь встретить - доброй, совершенной души.

Добрые - глупы, умные - или хитры, или слишком заняты своим умом, чтобы быть

добрыми. И потом - всякое создание, в сущности, эгоистично. А поищите-ка доброты у

эгоиста. Выгода, хитрость, интрига, зависть!”

И дальше возникает любимая тема, о которой она с упоением говорит на протяже-нии всей

своей короткой жизни:

“Блаженны те, у кого есть честолюбие, - это благородная страсть; из самолюбия и

честолюбия стараешься быть добрым перед другими, хоть на минуту, и это все-таки луч-

ше, чем не быть добрым никогда...

Не рассчитывать ни на дружбу, ни на благородство, ни на верность, ни на чест-ность, смело подняться выше человеческого ничтожества и занять положение между людьми и

Богом. Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не упус-кать ни

одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь удобно, блестяще и велико-лепно, -

главное - подняться как можно выше над другими, быть могущественным! Да,

могущественным! Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и уважают.

Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого блаженства, потому что тогда

люди обузданы или своей подлостью, или чем-то другим, и не кусают тебя”. (Записи в

октябре 1875 года.)

Но роман с Эмилем д’Одиффре не удался, он так и не сделал предложения, на ко-торое

рассчитывала семья. Положение в обществе не только не упрочилось, а стало много хуже.

Муся кажется, что над ними уже открыто смеются, однако две ее мамы продолжают

надеяться на чудо, им хочется верить, что Эмиль вернется, как уже бывало ни раз, и они во

всем видят признаки его любви к Марии, но это всего лишь иллюзия, которой их дочь уже

не питает.

Башкирцева впадает в жестокую депрессию. Временами она падает на пол и рыда-ет,

временами замыкается в себе, и родные не могут добиться от нее ни одного слова, все

свои переживания она доверяет только своему дневнику.

“Я отлично знаю, что это не достойно сильного ума - так предаваться мелочным

огорчениям, грызть себе пальцы из-за пренебрежения такого города, как Ницца; но пока-

чать головой, презрительно улыбнуться и больше не думать об этом - это было бы слиш-

ком. Плакать и беситься - доставляет мне большое удовольствие...

Только что я опять упала на колени, рыдая и умоляя Бога, - протянув руки и устре-мив

глаза вперед, как будто бы Бог был здесь, в моей комнате.

По-видимому, Бог и не слышит меня, а между тем я кричу довольно громко. Ка-жется, я

говорю дерзости Богу.

В эту минуту я в таком отчаянии, чувствую себя такой несчастной, что ничего не желаю!

Если бы вся Ницца пришла и встала бы передо мной на колени, я бы не двину-лась!

Да-да, я дала бы пинка им ногой! Потому что, в самом деле, что я им сделала?..

Что ужасно во мне, так это то, что пережитые унижения не скользят по моему серд-цу, но

оставляют в нем свой отвратительно глубокий след!

Никогда вы не поймете моего положения, никогда вы не составите понятия о моем

существовании. Вы засмейтесь... смейтесь, смейтесь! Но, может быть, найдется хоть кто-

нибудь, кто будет плакать. Боже мой, сжалься надо мной, услышь мой голос; клянусь Те-

бе, что я верую в Тебя.

Такая жизнь, как моя, с таким характером, как мой характер!!!”

Тремя восклицательными знаками кончаются записи за 1875 год. Конец декабря. На днях, начало нового года. Что-то надо делать, видимо, самое лучшее - уехать из посты-лой

Ниццы... Возникают мысли об Италии, как о спасении, об Италии, где европейцы про-

должают учение...

“...Утешительная, величественная мысль приходила к нему в душу, и чуял он дру-гим

высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владыче-ство

над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завя-

завший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захватив-

ший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь