Убийцы прошлого - Калеб Карр

Я облегченно улыбнулся.

— Мы с полковником Слейтоном беспокоились, что, может быть, на самом деле вам так не кажется.

— Потому что я не принимал в ней участия? Да, я сожалею об этом. Но на меня навалилось столько работы, которую я пока что способен делать, и я должен был это… предусмотреть. Но это не связано с вашими достижениями, — они исключительны. По правде говоря, все, что беспокоит меня в этом проекте, это то, что он может оказаться слишком хорош.

Я не сразу нашелся, что ответить.

— Не думал, что мистификация может быть "слишком хорошей".

— Может — если создается для того, чтобы быть разоблаченной, — отвечал Малкольм. — Эта мысль не приходила вам в голову, Гидеон?

— Какая?

— Что наша работа все же должна быть разоблачена.

Мое замешательство усиливалось.

— Я думал, в этом все и дело.

— Ну, что все дело — это вряд ли, — в голосе Малкольма слышалось явное разочарование, ставшее еще заметней, когда он с досадой круто развернул свое кресло. — Едва ли полдела! — продолжал он; лечение восстанавливало как его силы, так и его страстность. — Это наше «открытие» было частью общего плана — ведь эти фальсификации мы сеяли повсюду лишь для того, чтобы привлечь внимание к опасностям нашего времени, а вовсе не для запудривания мозгов!

Я пожал плечами и попытался успокоить его.

— Это неизбывная дилемма, Малкольм. Лишь по-настоящему качественная мистификация послужит делу, о котором вы говорите, — но в то же время качество подделки помешает разоблачить обман. Полагаю, что разоблачением дела ваших рук вам придется заняться самому.

— Я пробовал! — взорвался он. — Наверняка Лариса рассказала вам: мы дали понять американцам, что снимки убийства Форрестер были подделкой. И что? Над Афганистаном до сих пор кружат эти мерзкие беспилотные штуки! А на прошлой неделе я разослал сообщение о письмах Черчилля в английское и немецкое посольство, и какова же была реакция? От немцев — отказ, ведь они не заинтересованы в раскрытии этой мистификации, а англичане, мол, не готовы шокировать публику такими извращенными, эгоистичными, а главное, ничем не подкрепленными опровержениями! — Он с трудом овладел собой. — Я не рассказывал об этих мыслях остальным, Гидеон, и я хочу просить вас не передавать им эти мои слова. Но порой я сомневаюсь в целесообразности всего нашего плана. Нам требуется другое лекарство, лекарство посильнее — и мы должны действовать решительнее.

Припоминая его «пунктик» насчет секретности, я постарался ничем не выдать своего удивления.

— Это то, над чем вы сейчас работаете?

— Нет. — Твердость его тона была поразительной, и черты лица мгновенно разгладились; затем он несколько раз потряс головой, явно чувствуя себя не в своей тарелке. — Это всего лишь возможность. — Он с силой ударил по подлокотнику кресла. — Я не хочу это обсуждать! Я просто хочу, чтобы вы с полковником придумали что-то вроде гарантии. Я хочу быть уверенным… — Он развернул кресло так, чтобы видеть мое лицо, и поднял палец. — Я хочу быть полностью, абсолютно уверен в том, что нас в конечном счете разоблачат. Мы заходим куда дальше, чем с убийством Форрестер, — мы же дразним самый дух сильнейшей нации мира, страны, которой даже не нужно рисковать жизнями своих солдат, чтобы навязать всему миру свою политическую мораль. И мы должны проделать все очень точно.

Было непросто принять эту мысль после стольких попыток добиться того, чтобы наша мистификация стала венцом правдоподобия; возбужденный своей работой, я хотел было поспорить с Малкольмом, но неожиданно из динамиков послышался голос Тарбелла:

— Гидеон! Ты где, в башне?

Смущенно взглянув на Малкольма, я нажал кнопку на клавиатуры.

— Я в обзорном куполе, Леон. Я тебе нужен?

— Нет, оставайся там, я сейчас поднимусь, — последовал ответ. — У меня есть для тебя кое-что интересное.

Эту очень неловкую минуту ни я, ни Малкольм не произнесли ни слова; затем он сказал очень тихо и с некоторым раскаянием:

— Я знаю, Гидеон, что все это может показаться странным. И я понимаю, что должен чувствовать человек, вложивший в это дело столько, сколько вложили вы. Но существует огромная опасность, что эта фальшивка превратится в историческую аксиому, так как может обмануть сразу и всех. Я виновен в этом так же, как и вы. Именно поэтому…

— А, вот ты где! — Это был Тарбелл, прыжками поднявшийся по лестнице из поста управления. — И вы тоже, Малкольм, — это может представить для вас некоторый интерес, так как касается нашего старого приятеля, мистера Прайса.

Лицо Малкольма вновь потемнело, на этот раз еще быстрее.

— О чем вы, Леон? — спросил он со страхом.

— Гидеон — или, вернее, его друг мистер Дженкинс — наткнулся на результаты одного из проектов, над которым работал Прайс. Мы предполагали, что это был фильм, но теперь, Гидеон, я не так в этом уверен. — Метнувшись к терминалу, Тарбелл уселся перед ним и вызвал что-то на экран. Я поспешно последовал за ним — впрочем, не так поспешно, как Малкольм.

— Вот, — сказал Леон. — Расшифровки. После того вечера, Гидеон, я запрограммировал глобальную систему слежения вылавливать любые сообщения, содержащие комбинации слов «Дахау» и "Сталин".

Тут Малкольм резко выдохнул — негромко, Тарбелл даже не услышал, но я на него взглянул. Он вжимался спиной в свое кресло и выглядел хуже, чем когда-либо. Однако же было очевидно, что это не физические страдания.

— До сих пор мне не везло, — продолжал Леон. — Но затем последовало несколько результатов, один за другим. И все — от израильской разведки. — У меня вдруг отчего-то противно засосало под ложечкой: я вспомнил ту ночь, когда полковник Слейтон сидел и слушал взволнованные переговоры агентов Моссада о террористах и немецком концентрационном лагере. — Разумеется, они знают о съемке, — радостно продолжал Тарбелл. — Что странно, так это то, что они, кажется, считают ее подлинной! Сейчас десятки их оперативников ищут одного своего приятеля, которому впервые удалось получить полный вариант съемки. — Возбуждение Тарбелла начало спадать, глаза сузились. — И вот это и непонятно. Почему им понадобилось разыскивать одного из своих же людей…

— Его имя. — Это был Малкольм, которому наконец удалось справиться с шоком и заговорить.

Тарбелл повернулся к нему.

— Простите, Малкольм, — что?

— Его имя, черт побери! — закричал Малкольм, стиснув подлокотник кресла пальцами так, что они побелели.

Тарбелл от неожиданности отшатнулся.

— Я… я не знаю. Они его не упоминали. Я бы сказал — намеренно не упоминали.

Быстрым движением Малкольм придвинул свое кресло к экрану. Несколько секунд он изучал его содержимое, затем крепко сжал плечо Леона. — Соберите всех внизу, Леон, — сказал он, пытаясь сдержать распиравшую его бурю чувств. — Немедленно, прошу вас.

Тарбелл все понял и мгновенно исчез, чтобы выполнить приказ. Когда он вышел, Малкольм с пустыми, широко раскрытыми глазами повернул свое кресло прочь от экрана монитора и медленно поехал обратно, к прозрачной стене.

— Малкольм? — в конце концов произнес я. — Что это?

— Вы сумели взломать код этих изображений? — спросил он так же тихо.

— Макс сумел, — ответил я.

На секунду кивнув, Малкольм прошептал: "Он был отличным специалистом в своем деле, ваш друг мистер Дженкинс…"

— Хотите, чтобы Леон принес этот диск?

Малкольм поднял руку.

— Без надобности. У меня есть полная версия.

Ситуация начала проясняться, и я снова ощутил неприятный озноб.

— Значит, Прайс все же сделал их для вас.

— Да, — прошептал Малкольм, снова кивнув. Последовало долгое молчание, а затем он продолжил. — Ну, Гидеон, боюсь, что вашему проекту насчет Вашингтона придется подождать. Если я прав… — Он опустил голову и обхватил ее руками. — Но я должен ошибаться. На самом деле, Гидеон, мы должны молиться, чтобы я оказался безумцем, каким иногда кажусь.

Глава 27

Безумец или нет, Малкольм оказался прав в испугавших его подозрениях касательно таинственных переговоров израильтян, где шла речь об изображениях Сталина. Когда мы собрались в нижней носовой палубе за столом, служившим нам то для ужинов, то для совещаний, Малкольм показал нам полную версию этих изображений и рассказал об их происхождении; и хотя всего несколько месяцев назад я с трудом представлял себе степень опасности, которую несет такая, казалось бы, случайная частица визуальной документации, теперь я был достаточно осведомлен о могуществе умно представленной дезинформации, чтобы понять, что мы лицом к лицу столкнулись с возможной катастрофой.

Сами по себе фотографии были довольно обычны: всего-навсего несколько отдельных снимков Иосифа Сталина, осматривающего различные части концлагеря Дахау и сделанных приблизительно в конце 30-х годов. Дахау был первым из крупномасштабных немецких лагерей уничтожения промышленного типа, а советский правитель был заснят на фабрике смерти, разглядывающим пленников за работой, жестоких охранников, казни и последующую ликвидацию трупов. Все это он рассматривал с явным одобрением, порой даже усмехаясь, затягиваясь трубкой и обмениваясь разговорами и шуточками с высокими эсэсовскими чинами, в числе которых на одном из снимков был Генрих Гиммлер. Из фотографий становилось ясно, что советское правительство проводило геноцид не только на собственной территории, но перед вторжением Гитлера в Россию приняло участие и в нацистском холокосте.