Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки - Пальма Клементе

Мастер узнал о том, что сделала дорога, искупался при луне в розовом, как миндаль, источнике, сбросил кору, снова стал человеком и пошел в город.

На склоне дня, под вечер, когда возвращается стадо, он пришел в долину и заговорил с пастухами, но они отвечали скупо, дивясь зеленым одеждам и розовой бороде.

В городе он пошел на запад. Люди толпились у фонтанов, и нежно звенела вода, наполняя кувшины. По следу теней он добрался до торгового квартала и увидел частицу своей души в стеклянном ларце с золотым замком.

Немедля он подошел к торговцу, курившему в углу, и предложил ему сто арроб [31] жемчуга.

Торговец усмехнулся. Какой жемчуг? Его сокровища бесценны.

Мастер знал, что торговцы торгуются, и предложил ему озеро изумрудов, крупных, как зерна маиса.

Торговец усмехнулся. Какое озеро? Его сокровища бесценны.

Мастер предлагал амулеты, глаз оленя, способный добыть воду, и перья, усмиряющие бурю, и марихуану...

Торговец не сдавался.

Мастер предложил столько драгоценных камней, что из них можно выстроить дворец посреди изумрудного озера.

Торговец не сдался. Его сокровища бесценны, и зачем толковать попусту, когда он выменяет душу на самую прекрасную рабыню.

Все было тщетно, и ничем на свете не мог мастер выкупить частицу своей души. У торговцев нет сердца.

Волоконце дыма отделяло сон от яви, белых кошек — от черных, мастера — от торговца. Выходя, мастер отряхнул с ног прах лавки. Прах опасен.

Прошел, как говорит преданье, год о четырех сотнях дней. Возвращаясь из дальних стран, ехал через горы торговец с прекрасной рабыней, птицей-цветком, обращавшей в гиацинты капли меда, и свитой верных слуг.

— Ты и не знаешь,— говорил он рабыне, придерживая коня,— ты и не знаешь, как будешь жить в столице! Домом твоим станет дворец, все мои слуги будут служить тебе, и сам — я последний из слуг! Там,— продолжал он вполоборота к солнцу,— там все твое. Ты — сокровище, а я — продавец бесценных сокровищ. Ты стоишь той частицы души, которую я не выменял на целое озеро изумрудов. Лежа в гамаке, мы будем смотреть, как встает и садится солнце, и слушать в сладком безделье сказки старой ведьмы, которая знает мою судьбу. Судьба эта, если ей верить, в руке великана. Если ты попросишь, узнаешь и свою.

Рабыня смотрела по сторонам и видела, как все цвета переходят в синий и тают вдали. Деревья по обочинам дороги ткали узор, похожий на тот, что украшает рубашки индейских женщин. Птицы летели как бы во сне, без крыльев, а внизу, в молчанье камня, звери пыхтели по-человечьи, взбираясь в гору.

Рабыня была обнаженной. По груди ее струился и падал к ногам черный жгут волос. Торговец был весь в золоте, а на плечах его лежал плащ из козьей шерсти. Его знобило от немочи и любви. Тридцать всадников свиты казались ему тенями сна.

Вдруг несколько капель упало на дорогу, и где-то внизу послышались крики пастухов, сзывающих скот. Всадники пришпорили коней, чтоб скорей добраться до укрытья, но тщетно: ветер рванул тучи, пригибая леса к самой долине, все покрылось влажным плащом тумана, и сверкнули первые молнии, словно безумный фотограф вздумал снять бурю.

Кони неслись, порвав узду, паря над землей, распластав гриву по ветру и прижав уши. Один из них выбросил торговца из седла, и тот отлетел к дереву, только что расщепленному молнией. Словно рука, хватающая камень, дерево схватило его и кинуло в бездну.

В эту самую пору заблудившийся в городе мастер бродил, как безумный, по улицам, пугая детей, подбирая мусор, и заговаривал с ослами, волами и бездомными собаками, потому что у них, как у людей, печальные глаза.

— Сколько месяцев шли дороги? — говорил он у всех дверей, но ему не отвечали и запирали двери, дивясь зеленым одеждам и розовой бороде.

Шло время, он спрашивал всех и вот добрался до дома, где прежде жил торговец, и спросил у рабыни, которая одна пережила бурю:

— Сколько месяцев шли дороги?

Солнце, высунувшее голову из белой рубахи утра, очертило в проеме двери серебром и золотом спину мастера и смуглое лицо рабыни — той, что была частицей души, не отданной за изумруды.

— Сколько месяцев шли дороги?

Ответ скорчился у губ рабыни, стал твердым, как ее зубы. Мастер молчал, упорно, как вещий камень. Наступило полнолунье филина-рыболова. Рабыня и мастер омыли друг друга взглядом, как двое влюбленных, претерпевших долгую разлуку.

Шум спугнул их. Именем бога и короля их схватили как бесноватую и чародея и в сверканье крестов и шпаг повели в темницу, мастера в зеленых одеждах и рабыню, чье крепкое тело отливало бронзой.

Через семь месяцев их присудили к сожженью. Накануне казни он приблизился к ней, нацарапал на ее руке маленький кораблик и сказал:

— Татуированная Татуана, ты сможешь всегда, как сейчас, бежать от злой смерти. Я хочу, чтобы ты была свободной, как моя мысль. Нарисуй этот кораблик на стене, на полу, где захочешь, закрой глаза, взойди на него и спасайся.

Спасайся, ибо мысль моя крепче глиняного колосса.

Мысль моя слаще меда из цветов сукинай.

Мысль моя — та, что может обернуться невидимкой.

Ни минуты не медля, Татуана повиновалась: нарисовала кораблик, взошла на него, он отплыл, спасая ее от смерти и неволи.

А на другой день тюремщики нашли в темнице сухое дерево, с которого еще не облетели розовые цветочки.

ХУАН КРУГОТВОР

Ущелья, покрытые цветами. Ущелья, заполненные птицами. Ущелья, утопленные в озерах. Ущелья. Там не только цветы. Столетние сосны. И не только птицы. Сосны, столетние, высоченные. И не только озера. Сосны, сосны и сосны. Цветочный, птичий и озерный мир Хуана Круготвора. Там он родился, там вырос, жил с отцом — тоже Круготвором: не имел жены, ни своей, ни чужой, и унаследовал от отца волшебство лиан и подсолнухов, магию связываний и солнцекружений.

Когда отец умер, сын его похоронил не схоронив, оставил лежать на земле, а не под землей, чтобы не разлучаться с ним. И был при нем, пока его кости не обглодали и не обклевали звери и птицы, кормящиеся падалью. Дни и ночи бдел он возле усопшего отца. Ночи и дни сидел рядом на сгнившем стволе, а когда у покойного Круготвора распалось чрево, месиво многоцветных червей, он, по обычаю Круготворов, вынул пупок, фиолетово-синий бутон, и обвязал его шелком четырех цветов. Сначала — черным шелком, потом — красным шелком, затем — шелком зеленым и, наконец, шелком желтым. Когда узелок был готов — весомый, похожий на подсолнечник,— сын зарыл поглубже белые кости и отправился в путь, а на груди у него вместо ладанки был завязанный в цветные шелка круготворный пупок умершего.

«Я уйду,— сказал он себе,— и возьму с собой круготворные мечты того, кто был кружи-мир, кружи-тучи, кружи-небо, и его частица всегда будет при мне».

— Ты уходишь, Хуан Ун Батс? — спросили его.

— Да, ухожу...

По его краткому ответу все поняли, что он — Круготвор, и распрощались с ним звездной ночью. Его ущелья с цветами, птицами и озерами тоже с ним распрощались. Ароматы, цветы, отражения в воде говорили ему «прощай». Он едва не вернулся — поглядеться в голубоватые воды, где ребенком купался с отцом. Тяжко вздыхал, слыша птичьи концерты у себя за спиной. Дивная роскошь цветов приводила в смущенье: надо ли идти кружить по миру или лучше вернуться в свой рай?

Вдруг появляются дикие кони. Облако пыли, летящее к горизонту. Самый быстрый конь останавливается, косит глазом, ржет, бьет копытом, вскидывает голову, трясет гривой. Хуан Ун Батс трижды обходит прекрасного скакуна, заставляет его замереть на месте и вскакивает ему на спину. Узда не требуется. Конь повинуется мысли.

И вот они уже в городе. Паутина улиц и площадей. Шорник вынес из лавки и выставил — для привлечения покупателей — сбруи и разные седла рядом с дверью на тротуаре. Сидя в качалке, он стережет свой товар и попивает прохладительное на склоне дня. Хуан Ун Бате оставляет коня за углом, трижды обходит шорника, заставляет его заснуть с открытыми глазами и берет седло, попону и великолепную узду, украшенную блестками. Все необходимое, чтобы обрядить и оседлать своего коня.