Современная французская новелла - Андре Дотель

Вот уже десять лет как Люк Хаммер играет роль Люка Хаммера, другими словами, за десять лет он стал: а) блестящим актером на вторые роли; б) вернейшим супругом своей жены, вывезенной из Европы; в) образцовым отцом троих детей; д) исправным налогоплательщиком, а при случае, когда затевалась выпивка, и неплохим компаньоном. Он умел плавать, пить, танцевать, извиняться, любить, незаметно исчезать, делать правильный выбор, брать и отступать. Ему только что минуло сорок, и считалось, что на экранах телевизоров он выглядит на редкость мило. Нынче утром он, осторожно ведя машину, направлялся в «Беверли Хиллс» за новой ролью, которую подыскал его агент и которую, по всей очевидности, ему даст Майк Генри, хозяин «Уондер систерс». У него была назначена встреча, которая, конечно, пройдет по всей форме, жизнь шла тоже по всей форме, и он сам чувствовал себя в форме. На шумном перекрестке Сэнсет-бульвар он решил было по давней привычке закурить первую ментоловую сигарету, и ему показалось, что и земля и небо, солнце и спорт словно сговорились между собой, чтобы все у него шло как надо. Сговорились, чтобы все ему по-прежнему легко доставалось: и кетчуп, и бифштексы, и билеты на самолет, чтобы при нем всегда была жена, дети, виллы и сады — все то, что он выбрал себе раз и навсегда еще десять лет назад (одновременно со своим христианским именем и фамилией Люк Хаммер). А что, если сигарета вызовет ту страшную, неизлечимую болезнь, о которой в 1975 году твердили все газеты? А что, если она окажется той каплей, что переполнит чашу, неведомую врачам да и ему самому тоже? Мысль эта удивила Люка, такой она показалась ему оригинальной — а ведь он не привык мыслить оригинально. Вопреки своей незаурядной внешности и благополучной жизни Люк Хаммер был человеком скромным. Долгое время он считал себя закомплексованным, даже в какой-то мере ущербным, пока психоневролог, который был явно глупее своих коллег, а может быть, и сам с сумасшедшинкой, а может быть, просто был честнее остальных, не заявил, что все у него в порядке. Врача этого звали Роллан. Он был к тому же еще и алкоголик. Люк улыбнулся при этом воспоминании и почти бессознательным движением выбросил за окно только что зажженную сигарету. Жаль, что жена сейчас его не видит. Фанни с утра до ночи твердила, чтобы он остерегался алкоголя, курения и, конечно же, любви. Любовь, если говорить о любви плотской, была почти исключена из их жизни, с тех пор как Люк, или, вернее, доктор, приглашенный Фанни, обнаружил у него начало тахикардии, что, не будучи опасным само по себе, могло стать серьезной помехой для съемок, скажем, в вестернах или в фильмах с бешеной скачкой, в которых он рассчитывал сниматься еще не один десяток лет. Люк отнесся к этой рекомендации, к этому запрету в области чувств и чувственности, довольно-таки недоверчиво, но Фанни была тверда: она без конца повторяла и разъясняла ему, что, конечно, они были любовниками, и любовниками, добавляла она, страстными — при этих словах нечто завораживающее, впрочем не без оттенка сомнения, застилало сознание Люка, — но отныне, добавляла Фанни, ему следует отказаться от кое-каких вещей и прежде всего быть отцом Томми, Артура и Кевин, которые нуждались в Люке, чтобы существовать. А ведь сердце его работало все время, все дни без перебоев, наподобие маленькой электронной машины — безупречно отлаженной и выверенной, безотказной, заведенной на много лет вперед. Оно уже не было тем проголодавшимся, жадным, измученным, трепыхающимся зверьком, тревожно содрогавшимся то от панического страха, то от наплыва счастья между двух взмокших от пота простынь, сердце его теперь спокойно гонит кровь в спокойные артерии. Спокойные, как проспекты в знойный летний день.

Разумеется, Фанни была права. И в это утро Люк чувствовал себя бесконечно счастливым оттого, что он сам может вскочить на лошадь, скачущую галопом перед объективом кинокамеры, может взобраться под палящим солнцем на склон крутизной в двадцать пять градусов и даже при желании — а главным образом потому, что это сейчас в моде, — изобразить любовь с какой-нибудь кинокрасоткой, не смущаясь присутствием пяти десятков киношников, столь же невозмутимо холодных, как и он сам. Он был доволен собой.

Ему нужно миновать еще несколько домов, повернуть направо, затем налево и въехать в просторный двор, где он оставит свой «понтиак» на попечение старика Джимми, и после обмена традиционными шуточками подпишет уже подготовленный его импресарио контракт со стариной Генри, — контракт на вторую роль, одну из тех, тайной которых он владеет, по всеобщему мнению. Странное, если вдуматься, выражение: владеть тайной, — ведь он играет роли, никаких тайн не имеющие. Он протянул руку и восхитился, сам удивляясь своему восхищению: как превосходно ухожена и наманикюрена его рука — чистая, великолепной формы, загорелая, мужественная, — и в который раз снова с благодарностью подумал о Фанни. Парикмахер — он же делал ему маникюр и педикюр — приходил к ним два дня назад, и все это благодаря Фанни; благодаря ей и волосы у него не были слишком длинные, а ногти не слишком короткие — все было безупречно. Вот только мысли у него, возможно, были чуточку куцые.

И эта фраза пронзила его. Словно яд, словно ЛСД или цианистый кали проникли в кровь Люка Хаммера: «Куцые мысли?» И машинально, словно человек, которого внезапно ударили по лицу, он свернул в правый ряд и заглушил мотор. В сущности, что это означает: «куцые мысли»? Он знаком с людьми интеллигентными, с утонченными интеллектуалами, даже с писателями, и они гордятся знакомством с ним. И тем не менее это выражение «куцые мысли» сверлило больно где-то над переносицей, между бровями, и он чувствовал себя совсем так, как двадцать лет назад, когда он, будучи моряком, застал свою подружку на пляже под Гонолулу в объятиях своего лучшего друга. Ревность тогда сверлила болью как раз в том же самом месте и с той же силой. Ему захотелось «увидеть» себя, и привычным жестом он наклонил зеркальце перед собой, посмотрелся в него. Нет, это действительно он, Люк Хаммер, красивый, мужественный, а если в глазу алеет тоненькая жилка, то это лишь потому, что вчера перед сном он выпил пива. Под беспощадным солнцем Лос-Анджелеса, в своей светло-синей рубашке, в бежевом, почти белом костюме, с этим китайским галстуком, слегка загорелый — частично он приобрел этот загар на море, а частично благодаря чудесным аппаратам, которые раскопала где-то Фанни, — Люк Хаммер являл собой воистину идеальный образ здоровья, уравновешенности и отлично знал это.

Тогда чего ради он, как последний кретин, торчит здесь у тротуара? Почему не решается завести мотор? Почему он внезапно покрылся испариной и стал задыхаться от жажды и страха? И почему он с трудом преодолевает желание лечь, прямо здесь, в машине, стянуть с себя этот прекрасный костюм и кусать себе руки? Кусать их, пока рот не наполнится кровью, его собственной кровью, и он почувствует боль, настоящую боль. Он протянул руку и включил радио. Пела женщина, по всей вероятности негритянка. Впрочем, даже наверняка негритянка, так как что-то в ее голосе чуть успокоило его, а он по опыту знал, что черные женщины, вернее, их голоса — потому что, слава богу, он никогда не был близок ни с одной из них, и вовсе не из расизма, а как раз из-за отсутствия расизма, — короче, эти негритянские женские голоса, хрипловатые и сладкие как мед, всегда давали ему ощущение внутреннего покоя. И как ни странно, одиночества. Эти голоса как бы разом изменяли его самого, ибо с Фанни и детьми он был всем, чем угодно, только не человеком одиноким. В этих голосах было нечто, пробуждавшее в нем давние, полудетские чувства, какую-то смесь неудовлетворенности, беспомощности и страха. Женщина пела уже полузабытую теперь, некогда модную песенку, и он поймал себя на том, что силится вспомнить слова с какой-то тоскливой боязнью. Возможно, следует снова пойти к своему психоневрологу-алкоголику и потом дать себе полный отдых — после своего последнего трехмесячного отдыха он чувствовал себя превосходно, — и не зря Фанни твердила, что нужно следить за собой. Нет, это не пустые слова: вся эта жизнь на нервах, вся эта конкуренция — издержки его нелегкого ремесла. Да, да, он непременно пойдет снять кардиограмму, но пока что надо завести машину, завести Люка Хаммера, который должен получить вторую роль, силой завести: он уже, пожалуй, не знал кого: себя самого или своего двойника. И доставить все это в студию. Тем более что тут совсем недалеко.

«What are you listening to?»[4] — пела женщина по радио. «Who are you looking for?»[5] Бог ты мой, ему ни за что не вспомнить — как же там дальше… Ему так хотелось воскресить слова песни в своей памяти и опередить певицу — просто для того, чтобы выключить радио, — но память отказывалась ему повиноваться, а ведь он знал эту песню, сам ее много раз напевал, знал наизусть. В конце концов, ему не двенадцать лет и это совсем не в его духе — торчать у тротуара, потому что он, видите ли, забыл слова вышедшего из моды блюза, а тем временем его ждет важный контракт, и в этом славном городе Голливуде опаздывать не принято, во всяком случае актерам, играющим вторые роли.