Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

— Простите меня, — сказала Маргарет. — Война оставила след в жизни многих.

— У вас она отняла двух отцов, — сказал он. — Это особенно жестоко.

— Да, в каком-то смысле она отняла у меня и мать, — продолжала Маргарет. — За войну она жутко изменилась. Еще бы — такое горе, такая боль. С магазином-то она управлялась прекрасно, даже с родственниками умудрилась как-то наладить отношения. Они нас терпели. Иногда по воскресеньям мы ездили к ним ужинать. После войны я поступила в Макгилл[35] на отделение английской литературы. Моим кумиром был Джозеф Конрад. Поляк, так прекрасно писавший по-английски. Как я жалела, что я не юноша и не могу уйти в плавание! А что же мама? Ее все больше привлекала религия. Все свободное время она проводила в церкви. Скоро она стала известна в округе как очень религиозный человек. Ее набожность потрясала всех, даже родственников отца. В магазинах ей продавали со скидкой. В ней было… что-то необычное, что отличало ее от других людей. Некоторые даже считали ее святой. Но знаете — все это невыразимо грустно. Мама никогда не обвиняла в своих несчастьях нацистов. Она считала, что виной всему — евреи. Это из-за евреев на мир обрушилось столько страданий и смертей. Эти настырные евреи, говорила она. Все зло от них. Она совсем помешалась на этом и не желала слушать никаких возражений. Только в ярость приходила. Знаете, мама выросла в деревне, в настоящей глубинке, польской провинции. Там евреев не жаловали. До знакомства с отцом она прожила в Кракове всего несколько лет. Но эта ненависть к евреям была словно отрава. Эта ее ненависть… все время питалась кровью Спасителя. Прямо несчастье. У меня был друг… как она негодовала. — Маргарет смолкла, о чем-то задумалась. — Ну, что сейчас об этом вспоминать?.. Он тоже умер, бедняга. Сколько смертей. Я вам наверняка испортила настроение. За всю вашу доброту… вы этого не заслуживаете. Давайте прекратим этот разговор. И вообще, мне пора, уже поздно…

Она поднялась, разгладила платье ладонями, а сама не поднимала глаз, боясь встретиться с ним взглядом после такой исповеди.

— Вы так добры, Фредерик. Просто не знаю, как вас благодарить.

— Что ж, можно как-нибудь поужинать. Я имею в виду настоящий ужин, без яичницы. В ресторане… все как полагается…

— Но вы же не работаете… Это дорого.

— Ну… Я еще не совсем на мели.

— А мы в складчину… Только при таком условии…

— Что ж. Поглядим.

Он прошел с ней до двери, легонько касаясь ее спины, помог надеть пальто и пожелал как следует выспаться. Потом он стоял у постели в пижаме, заводил старый будильник «Уэстклокс» (на завтра была назначена встреча по поводу работы) и восторгался — какой подарок ему подбросила судьба!

После этого они несколько раз ходили ужинать, в кино, потчевал он ее и у себя. Она всегда появлялась с полной сумкой продуктов и запыхавшаяся, будто бежала через две ступеньки, спасаясь от врагов. Минуту она стояла, прижавшись спиной к двери, обхватив покупки и портфель с пряжками, тяжело дыша, словно беглец, который в страхе прислушивается, не раздадутся ли шаги на лестнице. Лэндон не раз ей говорил:

— Маргарет, прекратите это ребячество. Мы уже не дети. И кому до нас дело? Большой город обезличивает людей. Читаете эти бредни в «Тайме»? Так оно и есть.

Однажды в субботу он решил ее удивить: купил книгу с рецептами восточноевропейской кухни и дерзнул приготовить польский ужин. Отчасти это был провал, запеченные в тесте яблоки напоминали вязкую пасту, которой он в детстве пользовался на уроках лепки. Но рагу оказалось на удивление вкусным, и Маргарет была тронута до глубины души. Они молча ели при свете свечей, и в ее глазах Лэндон заметил слезы.

Когда он вернулся из Нью-Йорка после рождества, она ждала его с подарком — пластинкой этюдов Шопена. Он предпочел бы что-нибудь другое, скажем старый джаз Бенни Гудмена, но все равно было очень приятно. А поскольку у него для нее в ту свирепую субботу ничего не было, он опять-таки пригласил ее к столу. Она была рада видеть его. Это чувствовалось — она с такой охотой побежала к себе за бутылкой водки. Наверное, ее старушка любила иной раз хлебнуть этой огненной водицы. Они пили ее охлажденной, закусывали порезанными солеными огурчиками — так заведено у русских, объяснила ему Маргарет.

— Чувствую себя как Петр Великий, — сказал Лэндон, откидываясь в кресле. Они заметно развеселились. Маргарет поставила пластинку со славянскими танцами, зажигательными и задорными польками и мазурками. Тут в Лэндоне проснулся танцор, он снял туфли и запорхал, закружился по комнате, откалывая коленца из сиртаки. Маргарет смеялась и хлопала в ладоши. Но стук в пол прервал эту вечеринку для двоих. Старая миссис Харпер в знак протеста тюкала клюкой в потолок. Они засмеялись. Бог с ней, со старухой, все равно у них кончился запал. Эта перченая музычка разогрела им кровь, унесла с собой стеснение, и им было легко друг с другом.

После ужина они сидели на диване и слушали Шопена. Маргарет, в зеленой блузке и юбке, скинула на пол туфли и подобрала под себя ноги. Положила голову на плечо Лэндону.

— Почитайте мне какие-нибудь стихи, Фредерик! У меня сегодня поэтическое настроение.

Господи, как все в жизни повторяется, ведь уже было такое ухаживание! Взяв с полки книгу, толстую антологию, Лэндон протянул ее Маргарет.

— Вы преподаете литературу, Маргарет. Покажите, на что вы способны.

Она прочитала «Оду соловью», Лэндон ответил «La Belle Dame sans Merci»[36]. О-о, эта сладостная, полная романтики тоска Китса и Шопена! Устоять против нее было невозможно. Она залила всю комнату и проникла в сердца влюбленных, словно жидкое золото. Маргарет прикоснулась к нему, нежно поцеловала в губы. Они страстно обнялись.

— Дорогом мой Фредерик, — прошептала она, — ты будешь любить меня?

В спальне она разделась перед ним без всякой робости — как девица с панели. Боже, какая грудь, плечи, какая линия бедер! И это его соседка — старая дева, школьная учительница! Со своими тяжелыми пальто и туфлями без каблука! Со сдобными булочками и колбасой в пакетах. Старомодным портфелем из Лодзи. Как-то он внимательно разглядел его: отличная кожа, довоенная штуковина, все швы — вручную. А владелица портфеля? Искушенная любовница, чьи терпеливые пальцы и сведущие губы обшаривали каждую клеточку его тела, стремясь завоевать его. Ласково и мягко она приняла Лэндона и тихонько заплакала, а Лэндон, сам того не желая, думал: она плачет оттого, что ей хорошо с ним, или вспоминает его предшественника?

Ох уж эти проказники — эротические воспоминания! Ну их куда подальше! Стоя у окна, Лэндон с улыбкой смотрел вниз, на улицу, которую заливало яркое зимнее солнце. Унылое времечко, но еще месяц — и эти старые деревья взорвутся свежей зеленью возрождения, наденут листву и принарядятся к маю. Да, в постели Маргарет была великолепна, ничего не скажешь, но явно страдала от сознания жуткой вины. Внебрачная связь — это смертный грех, а Лэндон даже не был католиком. Сказать отцу Даффи — она и подумать не могла об этом и впадала в еще большую ошибку. Разумеется, она считала, он что-то подозревает — скорее всего, так и было. Эти иезуиты! Божьи птахи с нюхом ищейки! Если где рвут запретный плод — учуют за милю! Но что Лэндон мог ей сказать? Сейчас не средние века, Маргарет. У человека есть убеждения, не будешь ведь над ними смеяться. Этого ей и без него хватает. Она стояла перед ужасной дилеммой, и он ей сочувствовал. Подобные угрызения совести мучали ее и с его предшественником, хотя слушать об этом у Лэндона особого желания не было. Но приходилось. Она показывала Лэндону фотографию высокого, худощавого и лысеющего человека с открытым и умным взглядом. Остатки когда-то шикарной шевелюры кустились с боков и закрывали уши. Как водится, очки в роговой оправе. В зубах — трубка, эдакий красивый солидняк профессорского типа. Лэндон видел в нем поразительное сходство с драматургом Артуром Миллером. Это был некто Гранштейн, бывший преподаватель математики в старших классах школы, бывший владелец огромного норовистого «де-сото», явившегося на свет в середине пятидесятых годов. Большой умница, если верить Маргарет, пережил Бельзен[37], совершил оттуда побег. До того как бросить якорь в одной из средних школ Монреаля и взяться за обучение детей счету, он вел жизнь, полную приключений. Может, науку любви Маргарет постигла с ним? Сомнительно. В ее жизни было много мужчин. Техника исполнения — само собой, но ведь была еще простота и легкость, с какими она преподносила свою эротическую композицию. Впрочем, возможно, Гранштейн обогатил ее программу несколькими штрихами. Но почему он, Лэндон, так ревнует к этому учителю с интересным прошлым? Наверное, потому, что Маргарет вспоминала только его, и потом, Лэндон догадывался: этого Гранштейна она любила. Но все карты спутала ее матушка, а теперь Гранштейн исчез с горизонта, почил, бедняга. Рак каких-нибудь внутренностей. Пережить четыре года нацистских зверств, а потом пожелтеть и угаснуть в канадской больнице в возрасте пятидесяти двух лет. Всего за полгода до смерти ее матушки. Ужасно все это. Да, у его соседки были причины для скорби, ничего не скажешь. И горя она хлебнула достаточно. В этой жизни она познала многое.