Полная иллюминация - Джонатан Фоер

Отказав сыну сына Битцла Битцла — Весьма сожалею, но Янкель считает, что лучше мне с замужеством подождать, — она надела костюм Царицы Реки, чтобы отправиться в нем на ежегодное празднество, День Трахима, отмечавшееся уже в тринадцатый раз. Янкель слышал, как шепчутся за спиной Брод женщины (он еще не оглох), и видел, как доискиваются ее мужчины (он еще не ослеп), но, помогая ей втиснуться в русалочий наряд, завязывая тесемки на ее худых плечиках, делал вид, что это его нисколько не заботит (а что он мог сделать?).

Если тебе неохота, можешь не одеваться, — сказал он, заправляя тростинки ее рук в длинные рукава русалочьего наряда, который она заново перешивала к празднику на протяжении последних восьми лет. — Ты не обязана быть Царицей Реки.

Конечно, обязана, — сказала она. — Я ведь первая красавица Трахимброда.

Мне казалось, что ты не рвешься в красавицы.

Не рвусь, — согласилась она, заправляя высокий ворот костюма под нитку с нанизанной на нее костяшкой счетов. — Это такая ответственность. А что делать? Судьба у меня такая.

Никому не обязана, — сказал он, пряча костяшку счетов под ворот ее костюма. — В этом году они могут выбрать в Царицы другую девочку. Почему бы тебе самой ей место не уступить?

Не в моем характере.

Тем более уступи.

Вот уж дудки.

Ты же согласилась, что и сама церемония, и связанный с ней обряд — ужасная глупость.

Но и ты согласился, что глупостью это выглядит только для тех, кто снаружи. А я внутри, в эпицентре.

Я запрещаю тебе туда идти, — сказал он, прекрасно сознавая, что это не подействует.

Я запрещаю тебе мне запрещать, — сказала она.

Мой запрет главнее.

Почему?

Потому что я старше.

Глупости какие.

Тогда потому, что я первый запретил.

Еще того глупей.

Но ты ведь даже не любишь этот праздник, — сказал он. — Вечно потом жалуешься.

Я знаю, — сказала она, поправляя хвост, украшенный голубыми блестками.

Зачем же тогда?

Ты любишь думать о маме?

Нет.

А когда думаешь, тяжело тебе бывает потом?

Да.

Зачем же тогда? — спросила она. И почему, подумала она, вспомнив описание своего изнасилования, мы вечно в погоне за тем, что сулит нам страдание?

Янкель несколько раз начинал предложение, пытаясь сформулировать ответ, но в конце концов заблудился в собственных мыслях.

Как только найдешь приемлемое объяснение, я откажусь от трона. Она поцеловала его в лоб и направилась к реке, носящей одно с ней имя.

Он стоял возле окна и ждал.

В тот весенний день 1804 года, как и в каждый День Трахима вот уже тринадцать лет подряд, гирлянды белых нитей украшали узкие немощеные артерии Трахимброда. Идея увековечить первые всплывшие на поверхность останки повозкикрушения принадлежала Битцлу Битцлу. Один конец белой нити намотан на горлышко полупустой бутыли старого вермута на полу окосевшей от выпитого хибары местного алкоголика Омлера С, другой — на потускневший серебряный подсвечник на обеденном столе в пятикомнатном кирпичном доме Сносного Раввина через непролазную грязь улицы Шелистер; тонкая белая нить наподобие бельевой веревки — от левой задней стойки кровати в комнате кокотки на третьем этаже к прохладной медной ручке морозильного шкафа в подвальном помещении иноверца Кермана К, мастера по бальзамированию; белая нить над безмятежной (и затаившейся в ожидании) ладонью реки Брод, от мясника к свахе; белая нить — от плотника — через изготовителя восковых манекенов — к повивальной бабке — в форме неравностороннего треугольника над фонтаном распростертой русалки, посреди единственной площади штетла.

Красавцы-мужчины выстраивались вдоль берега, терпеливо дожидаясь, пока парад платформ пройдет от каскада небольших водопадов до лотков с игрушками и выпечкой, раскинутых возле мемориальной доски, обозначавшей место, откуда повозка угодила или не угодила в реку.

СИЯ ДОСКА ВОЗВЕДЕНА НА ТОМ САМОМ МЕСТЕ

(ИЛИ НА МЕСТЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ТОГО МЕСТА),

С КОТОРОГО ПОВОЗКА НЕКОЕГО

ТРАХИМА Б

(КАК МЫ СЧИТАЕМ)

ПОШЛА КО ДНУ.

Прокламация штетла, 1791.

Первой мимо окна Сносного Раввина, из которого он производил свой необходимый церемониальный кивок, проплывала платформа местечка Колки. Она была усеяна мириадами оранжевых и красных бабочек, привлекаемых к ней особой комбинацией прикрученных к днищу звериных остовов. Рыжеволосый мальчик в оранжевых брючках и рубашке под галстук стоял неподвижно, как статуя, на деревянном постаменте. Над ним развевался плакат с надписью: ЖИТЕЛИ КОЛКОВ ПРАЗДНУЮТ СО СВОИМИ ТРАХИМБРОДСКИМИ СОСЕДЯМИ! Со временем, когда глазевшие на эту церемонию дети превратятся в стариков и возьмутся за акварели, рассевшись на своих осыпающихся крылечках, рыжеволосый мальчик станет героем многочисленных созданных ими картин. Но тогда он об этом не знал, и они не знали, так же, как никто не знал о том, что когда-нибудь я напишу эти строки.

Затем появилась платформа из Ровно, от края до края усеянная зелеными бабочками. За ней — платформы из Луцка, Сарн, Киверц, Сокречей и Ковеля. Каждая — цвета тех бабочек, которых притягивали к себе прикрученные к днищам окровавленные звериные остовы: коричневые бабочки, лиловые бабочки, желтые бабочки, розовые бабочки, белые. Зрители, толпившиеся на всем пути следования парада, вопили так возбужденно и немилосердно, что воздвигли непроницаемую стену шума, эдакий всепроникающий и беспрерывный дружный рев, который легко можно было принять за дружное молчание.

Платформа из Трахимброда была облеплена голубыми бабочками. Брод сидела в центре на пьедестале в окружении юных речных принцесс штетла, завернутых в голубой тюль и старательно изображавших руками волны. Квартет скрипачей на переднем краю платформы наигрывал польские народные мотивы, другой квартет, на заднем краю, тянул нечто сугубо украинское, а в месте пересечения двух мелодий рождалась третья, какофоническая, но ее могли слышать только речные принцессы и Брод. Янкель смотрел из своего окна, теребя бусину, которая, казалось, вобрала в себя все килограммы, потерянные им за последние шестьдесят лет.

Когда платформа из Трахимброда достигла лотков с игрушками и выпечкой, Сносный Раввин подал Брод знак, означавший, что она может бросить мешки в воду. Выше, выше… В этот миг вселенная съежилась и вытянулась, уместившись в дугу коллективного взгляда — от ладони Брод к ладони реки, — одинокую неповторимую радугу. Ниже, ниже… Удостоверившись (насколько это было возможно), что мешки достигли речного дна, Сносный Раввин подал знак мужчинам — еще один исполненный драматизма кивок, означавший, что они могут нырять за ними.

Что после этого творилось в воде, невозможно было разглядеть за брызгами. Женщины и дети отчаянно болели, а мужчины отчаянно месили руками воду, хватая друг друга за что ни попадя, лишь бы вырваться в лидеры. Они выныривали по нескольку человек сразу, кто с мешком в зубах, кто в руках, и тут же вновь уходили под воду, гребли вглубь что было сил. Река металась, деревья раскачивались от нетерпения, небо неторопливо стягивало через голову голубой наряд, обнажая ночь.

А потом:

Взял! — прокричал кто-то с дальнего конца реки. Взял! Одни ныряльщики разочарованно вздыхали и гребли к берегу, другие маячили из воды поплавками, проклиная чье-то везение. Мой пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка вышел из реки, держа золотой мешок над головой. На глазах у многочисленной толпы он упал на колени и высыпал содержимое мешка в грязь. Восемнадцать золотых монет. Чье-то полугодичное жалованье.

КАК ТВОЕ ИМЯ? — спросил Сносный Раввин.

Меня зовут Шалом, — сказал он. — Я из деревни Колки.

КОЛКАРЬ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОБЕДИТЕЛЕМ! — провозгласил Сносный Раввин, от возбуждения теряя ермолку.

Пока кузнечики своим стрекотом накликивали тьму, Брод оставалась на платформе, откуда могла наблюдать за празднеством без докучливого внимания мужчин. Участники парада и жители штетла были уже навеселе: сплетенные руки, сцепленные ладони, зондирующие пальцы, услужливые бедра, но мысли все — только о ней. Нитяные гирлянды начинали обвисать (под тяжестью птиц; от ветра, гонявшего их взад-вперед, точно волны), и юные принцессы давно убежали к берегу поглазеть на золотые монеты и дать себя потискать заезжим парням.