Тайнопись плоти - Дженет Уинтерсон

Среди видений, что меня посещали перед сном и поутру, наиболее часто повторялось твое лицо. Твое лицо, зеркально-гладкое и зеркально-ясное. Оно озарялось луной, серебрилось холодным отражением, твое лицо во всей его тайне являло мне меня.

Я вырезаю твое лицо во льду замерзшего пруда. Оно больше меня по размеру, твой рот наполняется подтаявшей водой. Падает снег, а я прижимаю тебя к груди, и контур твоего лица врезается мне в куртку. Я касаюсь губами твоей замерзшей щеки, ты обжигаешь меня. Кожа на губе рвется, и рот наполняется кровью. Чем теснее я прижимаюсь к тебе, тем быстрее ты таешь. Я держу тебя крепче, чем сама смерть. Смерть будет медленно срывать покровы твоего тела, пока не обнажится клеть костей, что скрываются под ним.

Кожа, пожелтевшая как известняк, опадет, открывая мраморные прожилки вен. Бледные и полупрозрачные, они отвердеют и станут холодными. Кости пожелтеют, как звериные клыки.

Твое лицо пронзает меня. Меня пробивает насквозь, и в эти отверстия я вгоняю занозы надежды, но надежда не исцеляет меня. Наверное, мне следует забить глаза забытьем — те глаза, что уже слезятся от множества взглядов? Лобная кость, нёбные кости, носовые кости, верхняя челюсть, нижняя челюсть…

Эти слова — мой щит, они — мои покровы, это слова, что ничем не напоминают твое лицо.

ОРГАНЫ ЧУВСТВ

Слух и ухо: ушная полость занимает значительную часть головы и заканчивается на поверхности двумя ушными раковинами. Она состоит из эластичных тканей, покрытых кожей и тонкими волосками. В ней много изгибов и закруглений. Большая изогнутая поверхность снаружи называется завитком ушной раковины. Внизу она заканчивается мягким отростком — мочкой.

Звуковые волны распространяются со скоростью 335 метров в секунду. Это примерно одна пятая мили, а Луиза, возможно, от меня — на расстоянии двух сотен миль. Если я крикну, она сможет меня услышать примерно через семнадцать минут или около того. Также нужно сделать поправку на непредвиденные обстоятельства: вдруг она сейчас плавает под водой.

Я зову Луизу со ступенек крыльца, зная, что она не может меня услышать. Я вою в поле на луну, как это делают звери в зоопарке, надеясь, что кто-то отзовется. Зоопарк ночью — унылое место. За оградой своих клеток, вдали от скальпелей взглядов, звери плачут и воют. Каждая особь — со своим биологическим видом, они все инстинктивно знают, кто они есть. Они бы предпочли стать хищниками или даже добычей где-нибудь вдали от чуждой им безопасности. Их слух, гораздо более чуткий, чем у их сторожей, различает мельчайшие звуки: шум отъезжающего автомобиля, последние заказы на вынос перед закрытием закусочной. Все звуки людской тревоги. А не слышно им шума ветра в мелколесье, потрескивания костра. Звуков охоты. Рокота реки, заглушающего прерывистые кричи. Они навостряют уши, пока те не станут в охотничью стойку, но звуки, которые они так жаждут услышать, слишком далеки от них.

Как хотелось бы мне услышать опять твой голос.

Нос: обоняние у людей развито в основном слабее, чем у других животных.

Запах моей любимой до сих стоит у меня в ноздрях. Дрожжевой запах ее лона. Богатый ферментами запах поднимающегося теста. Моя любимая — ручная куропатка. Я зайду в ее низенький курятник, и она накормит меня. Стоит ей не помыться три дня, и запах уже кружит ей голову. Юбки относит прочь от тела ее, аромат — что обруч на бедрах.

Еще за входной дверью мой нос начинает подергиваться, я чувствую, как она идет ко мне по коридору. Она как флакон, благоухающий сандаловым деревом и хмелем, флакон, что я мечтаю откупорить. Мне хочется прижаться лицом к открытому колодцу ее лона. Она твердая и спелая, сложная смесь из запахов сеновала на скотном дворе и ладана, курящегося перед изображением мадонны. Она — ладан и мирр, горькие братья аромата смерти и веры.

Когда из нее вытекает кровь, запахи, что знаю я, меняют цвет. В такие дни в душе ее — железо. Она пахнет пистолетом.

Моя возлюбленная на взводе, она вот-вот выстрелит. На ней запах ее жертвы. Кончая тонкой струйкой белого дыма, что пахнет селитрой, она уничтожает меня. После такого расстрела я жажду лишь одного — ощущать последние содрогания ее страсти, передающиеся от самого нутра до кончиков того, что врачи называют обонятельными нервами.

Вкус: есть четыре основных вкуса — сладкое, кислое, горькое и соленое.

Моя возлюбленная — как оливковое дерево, укоренившееся в почве у самого моря. Плоды ее — пикантные и зеленые. С радостью разгрызаю я их, добираясь до твердой косточки внутри. Маленькое ядрышко жестко ложится на язык. Окруженный плотной соленой мякотью и обтянутый прочной оболочкой бугорок.

Кто же лакомится оливками, не прорвав кожицу? Вот он, долгожданный момент, когда зубы вонзаются в плод и из него брызжет чистый густой сок, впитавший в себя и тучность почвы, и переменчивость погоды, и даже имя садовника.

Во рту у тебя солнце. Разрыв оливковой кожицы во рту — как гром среди ясного неба. Ливень в знойный день. Съешь этот день, когда раскаленный песок обжигает твои ступни, пока внезапно налетевшая гроза не выплескивает на тебя первые капли дождя.

Наша с тобой личная рощица тяжела урожаем. Я проберусь к твоей косточке, твердой косточке под грубой оболочкой.

Зрение: глаз расположен в глазной впадине. Он почти сферический по форме и около дюйма в диаметре.

Свет движется со скоростью около 186 000 миль в секунду. Глаза улавливает отражения света, попадающие в его поле зрения. Я вижу какой-нибудь цвет, если предмет отражает свет с определенной длиной волны, а все остальные волны поглощает. Каждый цвет имеет определенную длину волны, при этом красный самую длинную.

Может быть, поэтому он мне повсюду чудится? Я живу в красном шаре, сотканном из луизиных волос. Сейчас время красивых закатов, но меня прижимает к теням двора не сам опускающийся солнечный диск, а только твой цвет, растекающийся облаками во всю небесную твердь, падающий на бурую землю и на серые камни. На меня.

Иногда я бегу в объятия заката, широко раскинув руки, огородным пугалом, бегу, думая, что получится прыгнуть за край света, прямо в свирепое горнило и сгореть там в тебе. Мне бы хотелось погрузиться в сверкающие огненно-кровавые мазки заката.

Все иные цвета поглощаются. Тусклые оттенки дня никогда не проникают в мою затемненную черепную коробку. Я живу в четырех пустых стенах, подобно анахорету. Ты была комнатой, залитой сияющим светом, но дверь к тебе захлопнута моей рукой. Ты была многоцветным плащом, сброшенным в грязь.

Сможешь ли ты теперь увидеть меня в этом пропитавшемся кровью мире? О, ты, чьи зеленые глаза подобны миндалинам, приди ко мне в языках пламени. Дай мне вновь обрести зрение.

Март. Эльджин обещал написать мне в марте.

Я считаю дни, как будто сижу под домашним арестом. Стоят сильные холода, и леса наполнились дикими белыми нарциссами. Я пытаюсь утешить себя, думая о цветах и деревьях, каждую весну раскрывающих почки. В них расцветает новая жизнь, и это должно мне как-то помочь.

Наш бар-ресторан, известный под названием «Южный комфорт», организовал весенний фестиваль, чтобы снова привлечь завсегдатаев, чьи счета в банке еще не вполне восстановились после рождественских праздников. Для нас, работающих там, это означало, что надо нацепить зеленые чехлы и короны из искусственных крокусов. В названиях напитков тоже прослеживалась весенняя тема: пунш «Мартовский заяц», слинг «Овсюг», коктейль «Лазоревка». Неважно, что именно вы заказали, все напитки готовились по одному рецепту, за исключением ликерной основы. В мою задачу входило смешивать кухонное бренди, японское виски, плюс нечто, шедшее под кодовым названием «джин». Иногда туда же добавлялись мутный херес, апельсиновый сок с мякотью, жидкие сливки, несколько кусочков сахара и пищевые красители. Бокал доверху доливался шипучкой — и по пять фунтов с пары (а «Южный комфорт» обслуживал только пары), в «счастливый час» — еще дешевле.

Хозяева пригласили на мартовские праздники пианиста и разрешили ему играть на свое усмотрение и с любой скоростью любые песни Саймона и Гарфанкеля. По неизвестным причинам он был зациклен на песне «Мост над бурными водами», и стоило мне около пяти появиться на работе, в ушах у меня уже звучали слова об отплывающей куда-то там серебряной девушке в исполнении слезливого хора набравшихся завсегдатаев. Не обращая внимания на пьяные аккорды и дрожащие тремоло, мы в своих зеленых «весенних» чехлах скакали от столика к столику, разнося пайки пиццы и кружки, в которых посетители искали утешения. Мне была противна вся человеческая раса.

И все еще ни слова от Эльджина. Работай больше, смешивай больше коктейлей, оставайся допоздна, не спи, не думай. Так недолго и спиться — было бы что пить.