Терракотовые дни - Андрей Марченко

— А что делать с еврейчиком? — прошептал он.

И, действительно, — что. Наверняка, все, что он знал, уже сказал, и майору он больше не нужен. Но, с иной стороны, парнишка вроде бы смышленый, вероятно, и сгодится.

— Что с ним делать? И он вам не еврейчик. Он такой же гражданин Страны Советов, как я или вы. Советский человек. Попрошу этого не забывать. Используйте его в подполье, как сочтете нужным. У вас есть молодые ребята, или только старые пердуны с партийным стажем?

Сказано это было громко — такое разве забудешь?

Подпольщик чуть не задохнулся, но с иной стороны, что с майора взять — все-таки в НКВД работает…

— Есть молодые ребята. Глеб, Пашка, который с радистом дружит…

— С радистом?.. — задумался Вольских и сразу сделался серьезным.

Подпольщик осекся — не сболтнул ли он чего лишнего. На всякий случай поспешил оправдаться:

— Да вы не волнуйтесь. Пашка — парень смышленый, наш, комсомолец. Радист сам попросил кого-то в помощь, ну а Пашка…

— Они здесь?.. Позовите их обоих.

По тому, как майор себя держал, было видно — всех вокруг он не ставит и в ноль. Чтоб не накликать его гнев, командир подполья старался быть услужливым и распорядительным. Не зная, кого захочет увидеть прибывший майор, он собрал на сходку почти все подполье — почти две дюжины людей. Но этим навлек только больший гнев прибывшего — достаточно было одной облавы, чтоб мироновское подполье по сути перестало существовать.

Но разгонять людей по домам тоже не разрешил — действительно, мало ли кто понадобится.

Глава подполья вместе с Мариком вернулся в большую комнату.

— Сиди пока здесь… — указал он Циберловичу. — Игорь Валерьич, Паша… Вас вызывают.

Двое встали, в последнем Марик узнал своего одноклассника.

Тот тоже, проходя, остановился:

— Марик, ты?..

— Ну а кто еще?

— Так ты тоже в подполье?

— В некотором роде — да…

— Вот здорово! Ты не волнуйся, здесь много наших… Глеб из параллельного класса…

Марик скривился: в школе ему часто доставалось как раз от Глеба, тот не любил Марика за то, что был зубрилой, за то, что не играл с остальными.

Но кто еще был в подполье из общих знакомых, сказать не успел — на него шикнул главный:

— Товарищ майор ждет…

— Ну ты давай… Не робей, — бросил Пашка, — здесь тоже неплохо!

Марик кивнул: может, в подполье было не так хорошо, как в глубоком тылу, где-то за Уралом. Но уж точно лучше, чем лежать расстрелянным в противотанковом рве — не смотря на его изоляцию, узнать о судьбе евреев из бараков, трудности не представляло.

— Можно?

— Входите… — разрешил майор.

Двое осторожно вошли в комнату.

Майор тяжело вздохнул. Все один к одному, — подумал он, — сформированное впопыхах подполье, радист-юнец, подобранный НКГБ не иначе как в ФЗУ. Кто из них радист? Вероятно, все же старший.

Старшему на вид было лет двадцать. Младшему было никак не больше лет семнадцати. Действительно, старший попытался шагнуть громко, отдать честь. Но вспомнил: голова не покрыта, поэтому остановился в полудвижении. Но успел проговорить:

— По вашему приказанию младший…

Майор устало покачал головой: обойдемся без формальностей.

— А вы привезли мне батареи? — продолжил тот, таким тоном, как иной ребенок спросит у отца, купил ли тот ему сладостей, привез ли игрушку.

Вольских покачал головой: батареи он вез, но весили они много, поэтому их он разбил о цоколь чьей-то могилы.

— Не привез. Ты уж прости…

— Да ладно, мы с самого начала без батарей…

— Это как?..

— Да мне при заброске батарей тоже не выдали. В спешке забыли.

— Подождите… А кто тогда с нами связывался?

— Я и связывался.

— Без батарей?

— Ну да… Это вот он придумал, — радист кивнул на своего спутника. От велосипедной динамо-машины работаем…

Это неожиданно умилило Вольского. Надо же: такой молодой, а уже вредитель… В смысле подпольщик.

Мальчишки когда-то играли в войну.

Прыгали с парашютных вышек, бегали с деревянными винтовками, бросали деревянные гранаты по картонным танкам. Наматывали с сотый раз грязные бинты на целые руки и ноги.

В радиокружках выжигали свои легкие парами олова и канифоли.

Значки ГТО носили с гордостью, будто боевые ордена.

И вот пришло время — враг у ворот, война на пороге. И родину надо защищать не на учениях, а всерьез.

Но эта деталь как-то прошла мимо многих.

И когда немцы вошли в город, игра в войну продолжилась: только правила стали строже.

В подполье оказалось два школьника. Сперва в подполье попал Павел Озимов. Попал с какой-то оказией — узнал между делом такое, за что его либо стоило придушить, либо завербовать. Выбрали второе, тем паче, что парень лишь о том мечтал, чтоб его завербовали.

Предложи ему наган и прикажи завтра застрелить какого-то немца, Пашка бы, вероятно, не стал бы отказываться. Взял бы оружие, от волнения бы не спал всю ночь, утром пошел бы в комендатуру… Где все бы провалил.

Не его это было — людей убивать.

При заброске радист где-то неудачно стукнул приемник. Посыпались лампы. Был запасной комплект, лампы отлично входили в гнезда, прогревались нити, но приемник оставался безмолвным.

Провозившись с ним полдня, на следующее утро радист запросил помощи — хоть кого-то, кто разбирается в радиоделе. Предложили Пашку Озимова — тот будто еще в седьмом классе собирал простенький приемник. Конечно же, модели, что была у радиста он не видел, познаний отремонтировать тоже не хватало. Но случилось чудо: Пашка просто стал одну за одной вынимать лампы и ставить их на место, и передатчик ожил.

Когда оказалось, что батарей нет, он же предложил простую схему — собрать динамо-машину, к ней подключить стабилизатор…

На круче над морем раскидывали антенну, ставили один велосипед на козлы, к колесу крепили динамо-машину. Пашка крутил педали. Пока генераторы жужжали, питая передатчик, радист выходил в эфир, отбивал шифровку. Благо проходимость над морем, да еще вечером была просто великолепная, и слабосильный передатчик было слышно за фронтом.

Природа, шум моря. И если ветер разметал комаров, то казалось — быть не может ничего лучше таких вечеров.

— Еще бы девчат сюда, — мечтал Пашка, так вообще курорт…

После быстро все складывали на велосипеды и уматывали проселками.

Затем Пашка сагитировал в подполье своего друга детства.

Если Пашка осознано продолжал играть в войну, то Глеб был просто хулиганом. Он хулиганил при советской власти, и оставался хулиганом в оккупации. Когда надо было расклеить листовки, бросить в окно бутылку с бензином, то тут он был безотказен.

Но был у Глеба и серьезный недостаток. Как и все бандюганы, он был не слишком умен. А попросту дурак.

И светила бы ему какая-то банда, дорога дальняя, казенный дом, ну а может даже и стенка. Но началась война, и его хулиганство оказалось востребованным. Все говорило, что он станет героем, его именем лет через двадцать, вероятно, назовут пионерский отряд.

Ведь всякое на войне бывает?

Разве не так?

— Какие еще будут вопросы и пожелания. Старшие не обижают? — спросил майор у радиста.

Тот отмахнулся от предложения заступиться как от несущественного.

— Я эта… В комендатуре работаю. Шоферю у немцев.

— То есть работаете на оккупантов? — спросил Вольских строго.

Парень сразу стушевался.

— Да ладно… — поспешил успокоить паренька майор, — нам нужен свой человек в тылу врага. Ведь так?

Вольских серьезно посмотрел на радиста. Тот судорожно сглотнул и кивнул.

— Так что ты хотел сказать?..

— Значится так…

Пашка устроился в гараже — немцы доверили ему немецкую легковушку. Возил на нем он тех, кому персональная машина не полагалась, но по каким-то делам надо было куда-то съездить.

На машине был установлен приемник. Пашка чуть переделал конструкцию, вставил в схему дополнительный контур и теперь на головные телефоны слушал немецкие радиопереговоры.

Шифровки записывал в блокнот, ночью, перед сном перечитывал, пытаясь их понять.

Знал, где и на чем эти сообщения формируются, откуда оправляются.

— Я даже одну помогал переносить. "Енигма"[19]называется. "Загадка" то есть. Стоят они на втором этаже, почти над входом, в зарешеченной комнате. А вот если бы этот аппарат выкрасть, посмотреть, что в нем, как он работает.

Вольских покачал головой:

— Нет, не поможет. Аппарат тебе не даст ничего. У нас в штабах знаешь какие светлые головы сидят… Вроде бы поляки что-то успели с этим кодом сделать, но они все будто бы передали британцам. После тридцать девятого мы с поляками ведь вроде как в контрах.

Парень явно расстроился. Он молчал, но держал себя в руках.