Адам и Ева - Ян Козак

Разумеется, саженцы я отобрал для него самые лучшие. Но Томеку они нисколечко не понравились. Он словно подозревал меня в том, что я подсунул ему завалящий товар. Уже вчера мы поспорили об этом, но сегодня он затеял разговор снова.

— Ну посмотри, — показывал Томек. — Ты же дал мне каких-то заморышей! Да еще обрезал чуть не до земли. Чего же из них вырастет?

— Увидишь, — отвечаю я. — Ты погляди, такие же прутики мы высадили в прошлом году, а теперь они вовсю пошли в рост.

— А прутики посильнее, потолще да побольше разрослись бы еще лучше.

Ему хотелось посадить деревца с длинным, сильным стволом и ветвистой кроной, то есть именно такие, что гроша ломаного не стоят. Впрочем, тут он не одинок. Говорят, прежде так было заведено.

И я рассказал ему, как в прошлом году садовод Зазворка попросил у меня хороших саженцев. Тщетно я его убеждал, что маленький, срезанный росток, низенький прутик с корешками, не в пример лучше. Отчего? Да оттого, что листиков у него меньше, поэтому и влага испаряться будет незначительно. А значит, саженцы быстрее и надежнее укоренятся и скоро возьмут свое. Так он мне не поверил! Напрасно я толковал ему, что раньше, когда мы высаживали деревца осенью, как раз самые крепкие на вид, рослые по большей части погибали. Он возражал — их, дескать, погубил мороз!.. (Прежде я тоже так считал, глупец этакий!) Но в условиях нашей подржипской зимы они засыхали чаще других. Само собой, морозы этому способствовали… Бедный Зазворка! Он думал, я из жадности хочу оставить что получше себе, вот и выбрал все сам, на свой вкус — с кроной развесистой, как зонтик. «Хочешь меня провести, Адам? — сетовал он. — Нигде, ни в одной книге я о таких премудростях не читал…»

За свое недоверие Зазворка скоро поплатился. Оба саженца погибли. Уцелел лишь один, тот, что я всучил ему чуть ли не силком — впридачу к могучим красавцам. Как раз тот, что вырос из слабенького ростка.

Томек слушал меня невнимательно, что называется вполуха, — видно было, что не верит. И вдруг глаза его засияли радостью. В поднебесье, на фоне свежей голубой лазури кружил сарыч. Я понял, что мои наставленья его не волнуют, и сказал:

— Во всяком деле лучше всего убеждает собственный опыт. Посмотрим. А пока — гуляй.

Повторять предложение мне не пришлось. Он исчез, словно стрела, пущенная из лука.

Неожиданно послышался голос Евы. Стоя наверху, у нашей персиковой плантации, она ждала меня.

— Адам, иди сюда! Скорее!

Я направился к ней. Но нисколько не торопился. По дороге останавливался, внимательно осматривая то одно, то другое деревце. И смеялся про себя. Я-то знал, чем она так взволнована. Уже за завтраком мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выболтать новость; я готов был язык проглотить — только бы не выдать секрета раньше времени. Я ведь знал, что она сама побежит в сад, и не хотел лишать ее радости. Пусть полюбуется полураскрывшимися бутонами.

— Где ты пропадаешь, копуша? Ты что, не слышал? Я тебя звала! Погляди-ка!

В голосе — радостный восторг и нетерпение.

И я застыл как вкопанный…

Ярко-красные, безлистные веточки наших первых побегов, на которых утром едва-едва приоткрывались бутоны, теперь светились нежно-розовыми, похожими на колокольчики цветами. Под лучами теплого апрельского солнышка только-только развернулись платочки лепестков: они светились и трепетали, купаясь в радужном сиянии солнца.

Мое наигранное спокойствие как рукой сняло. Дух забило (видеть и пережить увиденное — это ведь куда сильнее, чем нарисовать картину в своем воображении!).

Схватив меня за руку, Ева замерла. Словно сама вросла в эту землю. Взгляд ее потонул в розовой кипени цветов.

— Что ты скажешь? Погляди, это они ведь только сейчас так принарядились. Это ли не чудо, Адам?

— Это дело наших рук, Ева, — скромно ответил я, хотя кровь взыграла во мне.

Глаза моей жены сияли. (Если есть чем, Ева умеет не таясь, почти бесстыдно гордиться.)

— Ты был прав, Адам. Теперь, если не ударит мороз…

— Тс-с-с! Замолчи! Беду накличешь! — обрываю я ее. — У этого сорта (это был «Рэдхавен») — самый устойчивый цвет. Таких саженцев у нас больше всего. — Пойдем-ка лучше поглядим, как распускаются другие…

Мы обошли и внимательно осмотрели всю плантацию. Нужно было опытным путем установить, какие сорта в условиях Роудницкого края проявят себя наилучшим образом. Очень важно было определить оптимальное сочетание сортов, чтобы деревья плодоносили и вызревали постепенно, друг за дружкой. Сбор урожая — работа очень трудоемкая. Важно и то, чтобы зрелыми, сочными плодами люди могли наслаждаться как можно дольше.

Время от времени мы делали остановки, пересчитывали на саженцах и побегах еще не распустившиеся бутоны и радовались, что даже молодые прошлогодние и позапрошлогодние деревца (я каждый год подсаживал по нескольку штук на те два гектара, которые мне уже были отведены) прекрасно перенесли зиму. На них тоже уже распускались почки.

Спустя час, а то и более, мы вернулись на прежнее место, я срезал цветущую веточку (теперь, когда известно, как у нас все буйно зацвело, нужна обрезка, чтобы плоды росли крепенькими и здоровыми) и воткнул Еве в волосы три ярких светящихся цветка.

— Ах, у меня за всю жизнь не было такой драгоценности! — воскликнула Ева.

Мое внимание доставило ей огромную радость, и она не скрывала этого.

Розовое сияние, исходившее от персиковых деревьев, упало и на ее щеки.

— Ну как, Адам, к лицу мне?

— Ева… Что может быть лучше живой, подлинной красоты? Дороже ее ничего нет…

— Почему ты заговорил о подлинной красоте?

— Да ведь она у меня перед глазами, — улыбнулся я. — И потом… это такая редкость, ведь она исчезает. Так будем наслаждаться ею, пока возможно. Пока-жись-ка!

Я пристально, долго, не отрываясь любовался ею.

— Ах, и умеешь ты подольститься! Льстец несчастный!

Ева счастливо улыбнулась.

— Ну, а теперь, — помедлив, со вздохом проговорила она, — пора домой. Нужно успеть в ясли за нашей малышкой, за Луцией.

Уже больше недели весна льнет к золотой груди солнца. Уже прочно стоит на ногах, улыбчивая, светлая от молодой яркой зелени и заливисто веселая от птичьих трелей.

Персиковые посадки я уже проредил. Эту работу я не доверяю никому. Только Гонзик, самый молоденький мой помощник, смышленый и ловкий, крутится рядом — он поспевает всюду и всегда там, где требуется. Дело сделано; только поздние сорта персиков, такие, как «Эльберта», «Фэрхавен» и «Зимний желтый», все еще покрыты блестящей красноватой кисеей. Остальные уже сбрасывают увядающие лепестки; земля вокруг них розовеет. Доцветают и абрикосы. Только-только окинулись белым цветом низкорослые вишни; набирают силу бутоны яблонь и груш; торчат на ветках, толстенькие, припухшие. Как раз в эту пору к нам нежданно-негаданно нагрянули редкие гости.

Склонившись над грудой сорванных, увядших цветов, я вносил в свой старый, порядком замызганный блокнот заметки о том, как прошло опыление у персиков, у скольких пестиков появились утолщения, завязи будущих плодов. Уже несколько лет подряд я веду записи, отмечая, как развивается каждый сорт в период цветения, сопоставляя наблюдения с подробными данными о погоде. Как на цветение повлияли солнце, ветер, ночные заморозки или дожди. И теперь я доволен. Из каждых пяти плодоносных пестиков один стыдливо гордится заметно разбухшим брюшком с зародышем. Мои пчелы, бесплатные помощницы, потрудились на славу.

Работаю я, посвистываю, и вдруг за моей спиной раздается:

— Ах, вот ты где!

Я узнал его по голосу. Ситарж. А еще кто? Кому же еще быть, как не Паточке! Возвращаются, наверное, из Штети, с этой окаянной бумажной фабрики, что испоганила нам воды Лабы. И после всех неприятностей и словопрений цветущий сад привлек их к нам.

Я приветствовал гостей как положено, растянув в улыбке губы от уха до уха.

— Неужели это ты? — кричу Ситаржу. — Быть не может! Дай ущипну!

Этого не потребовалось — Ситарж сам хлопнул меня по спине своей лапищей, долгие годы державшей молот, напильник и клещи.

— А ну, показывай свои владения, Адам. О них уже воробьи на всех крышах чирикают. Вот мы с Йожкой и сказали себе: а не зайти ли нам сюда — поосмотреться! Как поживаешь, старина?

— Не жалуюсь, — отвечаю. — Разве ты, Лойза, не замечал — на жалобы да на брань время находится лишь у того, кому делать нечего. А я — как овца. Лишь тогда взбрыкиваю, когда мой труд топчут.

— Такой овечкой волков пугать!

Ситарж рассмеялся, но прищуренными, хитрыми своими глазками уже посматривал вокруг, оглядывая персиковую плантацию. Приятно было видеть заинтересованное, но уже успокоенное выражение его лица. Он и любовался садом, и в то же время, похоже, прикидывал, что таится за его цветущей внешностью. Он привык заглядывать людям или вещам, так сказать, в самое нутро. Выработал в себе такую привычку, распознавая, разглядывая их судьбы и предназначение.