Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

На первых порах меня это почти не волновало, потому что исчезновение соседки у нас не обсуждалось и жизнь шла своим чередом. Но к концу осени я заметил, что какие-то перемены, медленные и тягостные, как пятна ржавчины, начинают разъедать радость наших с Профессором вечеров. Он казался то рассеянным, то равнодушным, нередко прерывался в середине предложения, забывал перелистывать страницы и все время напряженно прислушивался: то ли к сухому кашлю болевшей жены за стенкой, то ли в ожидании некоего другого звука — я не знал; но мало-помалу, когда в трещины нашего старого, обветшалого дома уже начал просачиваться холод, меня стало исподволь одолевать беспокойство. Однажды ночью, незадолго до моего девятого дня рождения, я проснулся в продуваемой сквозняками декабрьской темноте и услышал тишину, которая вдруг перестала быть тишиной — она полнилась глухими звуками тяжелых шагов, топавших через нашу квартиру, через нашу жизнь.

Утром за окнами кружила вьюга, но Профессор выскочил из дому без шапки и до вечера где-то пропадал. Моя мать провела полдня, накручивая диск телефона, в отчаянии умоляя о чем-то неведомых телефонисток, а потом вдруг расплакалась, схватила меня за плечи и таким голосом, какого я никогда у нее не слышал, сказала, что отец, вероятно, задержится в Горьком на неопределенное время и теперь у нее в жизни, кроме меня, ничего не осталось. В тот же день Антон Морозов остановил меня в коридоре и, вздымаясь надо мной косматым, дышащим кислятиной кряжем, спросил, знаю ли я, что в семье Татьяны Градской все без исключения были прихвостнями царского режима и, пока Ленин не навел порядок, вся наша квартира принадлежала Градскому с женой.

Я этого не знал, и сама мысль, что два человека прежде владели необъятными пространствами, в которых нынче разворачивалась жизнь стольких людей, в том числе и моя, поразила меня в самое сердце. Мне на ум пришел искореженный крюк, торчавший из потолка в нашей комнате, — не иначе как с него раньше свисала люстра вроде той, которую я видел в одной из профессорских книг; вспомнилось и большое светлое пятно на старых выцветших обоях, когда-то замеченное мною в комнате Морозовых, — Профессор однажды упомянул, что прежде там стоял рояль. Я вообразил, как тихая голубовласая старушка и благообразный, учтивый старичок кружатся в вальсе по этим великолепным просторам, в хрустальном, серебряном и лаковом блеске тысяч изысканных, чужеродных вещей, — и горько обиделся, почувствовав, что меня предали.

Красота, оказывается, и в самом деле принадлежала буржуям.

В тот вечер, когда открылась и захлопнулась входная дверь, мой слух резануло неузнаваемое шарканье старческих шагов; я поспешил к Профессору в кабинет и сказал, что больше не стану заходить к нему в гости.

Профессорские черты были стерты горем; в комнате царил разгром.

— Да, наверное, так будет лучше, — сказал он тусклым голосом, отводя глаза. — Я и сам хотел предложить… — Сняв очки, он стал протирать стекла подкладкой пиджака, тщательно, бесполезно, нескончаемо. Когда он заговорил вновь, голос его состарился еще на мною лет. — Что ж, Толя, дружба наша была мне в радость. Знаешь, я приготовил тебе подарок ко дню рождения — тот самый альбом Боттичелли. Если хочешь, возьми прямо сейчас. Собирался сделать дарственную надпись, но теперь не уверен, что…

Странно было видеть его в таком состоянии, и я решился не сразу.

— Возьму, — сказал я наконец. — Только надписей никаких не нужно.

Ничуть не удивившись, он кивнул, нашел альбом в книжном хаосе на полу и, легонько погладив обложку, словно стирая пыль, вручил мне.

— Поверь, она ничего плохого не сделала, — сказал он, силясь улыбнуться. — Это временное недоразумение, я уверен… Возможно, когда она вернется, мы с тобою возобновим наши приятные вечерние беседы об искусстве? Хотелось бы надеяться, Толя. Ну, всего тебе доброго. Будь счастлив.

Мне вдруг стало не по себе, и, буркнув «спасибо», я выскочил в коридор, сделав вид, что не заметил его жалко дрожащую протянутую руку. Затворяя за собой дверь, я почувствовал комок в горле и быстро оглянулся. Профессор в растерянности стоял среди поруганных книг, и его лицо оставалось бесстрастным в отсветах зеленого абажура, а невидящие глаза смотрели на пустой письменный стол, где еще вчера лежали аккуратные стопки рукописи — почти завершенный, разделенный на главы труд всей его жизни.

Его забрали через двое суток. Лежа без сна, я услышал удары в дверь, морозовский голос, бормочущий торопливые объяснения в коридоре, потом еще чьи-то голоса и шаги. Подталкиваемый каким-то безумием, я прокрался сквозь темноту, приоткрыл дверь и выглянул в щелку — всего лишь на миг, потому что мама, которая, очевидно, тоже не спала, тут же закричала на меня яростным, паническим шепотом, и я, повинуясь, отпрянул.

Долго сидели мы с ней, прижимаясь друг к другу, и ловили далекие, едва различимые звуки — там рвали бумагу и ломали дух, а потом опять раздались шаги через всю квартиру, одни кованые, другие тихие, шаркающие, и опять хлопнула входная дверь, оставив позади настороженное молчание.

— Ушли, — сказала мама срывающимся шепотом, но я не испытал облегчения ни тогда, ни наутро, ни на следующий день, потому что мгновенное видение широких спин в кожанках и начищенных до блеска черных сапог, удаляющихся в полумрак нашего коридора, повергло меня в парализующий, неразделенный ужас, не отпускавший меня долгими неделями. Ночами я ворочался без сна, нащупывая под подушкой альбом Боттичелли, а сам с замиранием сердца ожидал, что скоро, очень скоро, вот-вот, они прознают, что я тоже не такой, как все, что я тоже замаран врагами народа, и обрушат на меня свой праведный гнев, возвращаясь еще раз, теперь уже за мной. Наконец февральским вечером, не в силах больше терпеть этот бессловесный, виноватый страх, я выбрался из дому, спрятав за пазуху изобличающую меня книгу, отбежал подальше от нашего дома и нырнул в какой-то двор, а там, в грязноватом укромном углу, содрогаясь под осуждающими взглядами немногочисленных освещенных окон, за которыми другие ребята, несомненно, делали уроки или мастерили вместе со своими отцами красивые модели самолетов, я похоронил свое опасное сокровище в гигантском сугробе и бросился прочь.

С наступлением весны моя жизнь понемногу вернулась в нормальное русло. В кабинет Профессора въехал новый жилец, разбитной строитель, который умел показывать хитрые карточные фокусы; моя мать вновь заговорила о возвращении отца и стала улыбаться своей слабой, беспокойной улыбкой, а братьям Морозовым приелось надо мной измываться.

— Хошь глянуть, чего покажу? — сказал мне как-то Сашка. — В соседском дворе снег потешными цветами текет!

И я побежал за ним, и стоял в толпе ребят, и смеялся вместе со всеми, пока из тающего сугроба сочились золотисто-зеленые, жемчужно-розовые и ярчайшие медные ручейки. И вместе со смехом улетали последние остатки моего тайного страха, ибо тогда я понял, что оказался в безопасности, что теперь я такой же, как все, что наконец могу просто забыть все те по-райски расцвеченные откровения, что снисходили на меня в тускло освещенной комнатенке коварного старика, властелина пыльных чудес. И все же во мне, где-то глубоко-глубоко, выжила, наверное, память о радуге сокровищ — а также и страх, потому что в течение трех последующих лет, до начала войны, меня временами будили кошмары, в которых я убегал от пуль какими-то темными коридорами, преследуемый двойниками Антона Морозова в начищенных черных сапогах, и всякий раз я вылезал из кровати, на цыпочках крался в прихожую и подолгу стоял у входной двери в тисках липучего, холодного ужаса, вслушиваясь в беззвучную пустоту по другую сторону порога и представляя себе, как взрыв беспощадного стука вот-вот сокрушит продуваемую сквозняками темноту…

Стук в дверь повторился, став более настойчивым. Преодолев с головокружительной скоростью сорок восемь лет своей жизни в обратном направлении, Суханов вынырнул на поверхность действительности.

— Кто там? — спросил он нетвердым голосом.

Ответ не заставил себя ждать:

— Открывайте, милиция!

Хоть и не похожие на невнятную, зловещую, почти сюрреалистическую угрозу его кошмаров, слова эти тем не менее Суханова крайне встревожили, и, пока он возился с замками, его прошибла испарина. Площадка полнилась шаткими тенями; несколько дней назад лампочка над лифтом начала мигать. В неверном свете маячили три фигуры: два милиционера в форме и, за их спинами, крупная женщина лет за пятьдесят, одетая в рискованно тонкое кимоно мандаринового цвета; на голове у нее пышными соцветиями розовели бигуди. Суханов с изумлением узнал в ней Тамару Бубуладзе, знаменитую Амнерис из квартиры ниже этажом.

Возникла неловкая пауза, нарушаемая редким сонным лаем бассет-хаундов, любимцев Бубуладзе, оставшихся внизу. Потом один из милиционеров, тот, что постарше, повернул свой нос картошкой в сторону певицы.