«Я крокодила пред Тобою…» - Татьяна Малыгина

***

– Ты меня, Мариша, извини, конечно, – глубоко затягиваясь сигаретой, низко проурчала Татьяна Васильевна, – но мне кажется, что твой Володя тебе не пара.

Барышни сидели на московской кухне, с удовольствием попивая свежезаваренный ароматный янтарный чай с мармеладками.

– Ну почему же? Он очень умный. У него без пяти минут диссертация готова.

Марина сидела в уютном глубоком кресле, поджав под себя ноги и закутавшись в мягкий клетчатый плед.

– Я не о мозге. Я о душе. Он же совершенно бездушный, ты разве не видишь?

«Как она смогла это понять? Они общались практически совсем ничего, пару-тройку раз в магазине».

– Почему вы о нем так думаете?

– Потому что я это вижу. Он всегда будет жить только для себя, ему никто не нужен, он абсолютно самодостаточен.

– Но это не значит, что он бездушен.

– Бездушный человек тот, кто не умеет сопереживать чужой боли. Я думаю, что дело не в тебе, не в том, что ты не его женщина. Ни одна не сможет с ним быть счастлива. Просто он живет в каком-то своем придуманном мире. Ты не обиделась?

– Да нет, конечно. На что? Все верно. Он такой и есть. Повернут на своих бейсиках и алголах.

– Ты с ним время теряешь. Тебе не жалко своей молодости? Не жаль тратить ее впустую? Хотя в твоем возрасте о молодости не думают, в ней живут.

– Я беременна. Уже около трех месяцев.

Татьяна молчала. Думала о чем-то своем. Наверное, вспоминала свои двадцать пять. Или беременность.

– Ребенок ничего не изменит. Для него это пустое. А для тебя только все усложнит. Нет, нет, ты не думай ничего такого! Дитя, это… надо, это здорово… иногда. Мужчины приходят и уходят, а книги и дети остаются с тобой.

«Ага, не больно-то мне Ярик чего оставил. От Вовки хоть ребенок, а от того Чингизхана ни библиотеки, ни детей».

– Завтра едем в Хамовники, в церковь Николая Угодника, там тебя батюшка окрестит, я уже договорилась. Давай спать. Тебе нельзя переутомляться и нервничать.

Татьяна поспешно затушила сигарету, хаотично помахала в воздухе рукой, разгоняя вредный для ребенка дым, и пошла застилать кровать для гостьи.

Утром Марина проснулась – день как день. Только Москва за окном. Солнышко сквозь белые кружевные шторы, запах сигарет и натурального кофе из турки. Шум льющейся в ванной воды. «Я иду креститься». Марина относилась к этому, как к интересному приключению. Съездила в Москву за собакой, теперь вот приехала креститься.

Из того дня ее жизни она запомнила немного. Маленькая комната, посередине купель. Какой-то новый запах, тревожный и волнующий. Батюшка лет пятидесяти, седовласый, полноватый. Женщины в белых длинных рубашках и простынях, мужчины в простынях и полотенцах. Нелепое хождение вокруг купели.

– Е-е-ли-цы во Христа-а кре-естис-те-еся-а…

Неловкость от непонимания производимых действий, стеснение друг друга.

– …во-о Хри-и-ста-а об-ле-кос-те-ся-аа… а-ли-лу-у-и-и-я-а-а…

– Называйте имя крестной или крестного, – батюшка обратился к Марине.

Она заметалась мыслями: «Кто у меня крестный? Кого же назвать?»

– Татьяна, – пискнула Марина.

«Ну все! Что теперь? Она же на улице меня ждет. А можно так? Не предупредила меня, что к чему…» – Марина сокрушалась о своей бестолковости.

– …должны исповедоваться и причащаться, – ее слух выхватил батюшкину фразу, – а теперь возьмите в лавке свидетельства о Крещении, и храни вас Господь.

«Протоиерей Стефан Ткач, – прочла Марина в необычном документе, – красивое имя, и должность необычная…»

Она вышла из храма, неся в пакете мокрую крестильную рубашку. Маринка, бестолковая, ее потом потеряла. На груди металлический крестик на простом шнурке. Марина достала сигарету и глубоко затянулась.

– Ну хоть от храма давай отойдем подальше. Так уж невтерпеж? Ты же бросила! – Татьяна покачала головой. – Окрестила на свою голову, теперь ответственность за тебя неси!

– Э-эх, как же хорошо, легко как! – Марина смотрела вокруг. Неслись машины, люди шли по своим делам, сгорбленная бабуля крошила хлеб воробьям, мамочка на скамейке читала книгу, покачивая коляску. Все как всегда. Но что-то все-таки изменилось.

Татьяна понимала, что. Хочет не хочет, но отныне Маринке нести свой Крест, хотя она абсолютно не понимала, ЧТО это такое.

***

Беременность до восьми месяцев протекала спокойно и без осложнений. В семье ничего не изменилось. Вовка пил, мать лежала с тазиком у кровати, собака ждала хозяина, Марина – приближения заветной даты. Уход за собакой полностью взяли на себя Елизавета Ильинична и Марина. Патриция быстро росла и уже превратилась в довольно свирепую внешне псину, по сути оставаясь добрейшим существом. Она все понимала, жалела Марину и ластилась к старушке.

В холодильнике всегда стояла трехлитровая банка с маринованными зелеными помидорами, Марина с вожделением их высасывала, ела бы и больше, чем могла, но она начала отекать, как жаба, и удовольствие пришлось сократить. Ребенок там, внутри, лег, как ему удобно, и у мамочки защемило седалищный нерв, по причине этого Марина передвигалась по комнате, опираясь на стул, потихоньку толкая его впереди себя. Иногда приходилось гулять с Патрицией. Молодая женщина – в том самом манто из чебурашки с маминого плеча (ничто другое не сходилось на животе) и большущих пимах (сильно отекли ноги) – с огромным животом бежала за огромной собакой, держа ее на поводке. Иногда Марина бросала поводок, останавливалась и плакала. Собака останавливалась тоже. Смотрела на Марину: «Почему не бежим? Почему не играем?» Постояв, Патря шла к Марине, тыкала ее носом, как бы извиняясь: «Ладно, прости, я забыла, что тебе тяжело». Часто Марина думала: «Вот рожу прямо на дороге, люди будут проходить мимо и видеть мертвую мать, замерзшего ребенка и рядом воющую собаку…»

УЗИ толком не показало, мальчик или девочка. Но точно выявило предлежание плаценты и ягодичное предлежание, то есть выход был перекрыт, а ребенок собирался появиться на свет не головушкой вперед.

– Это плохо?

– Нет, не плохо, так бывает. Но это привнесет дополнительные трудности, – доктор смотрела на монитор и что-то отмечала в карте, – тебе через три недели рожать, скорее всего, будем кесарить.

– Я не хочу кесарить, потом шрам останется страшный.

– Ты по-другому не родишь. Нет, конечно, может произойти чудо, и ребенок развернется, но плацента…

Марина пришла домой и сказала матери, что не разродится.

– Ну мало ли, что доктор говорит! Еще целых три недели, вымолю ребеночка, к бабке не ходи!

– К какой бабке?

– Да ни к какой! В смысле – не думай ни о чем.

Последние десять дней Марина почти не спала, ребенок бил ее то в печень, то в мочевой пузырь. Она задыхалась и дремала полусидя. За собакой смотрел Вовка, он перестал пить и даже немного жалел Марину.

Седьмого января они пошли в гости к Тучковым. Зоя с Саней жили просто и весело, компанейской супружеской парой. Были суббота и еще какой-то праздник, церковный, что ли? Рождество, вроде. Но отмечали все Маринкины знакомые, и верующие, и богохульники. Для последних – лишний повод накушаться. У друзей Марина выпила бутылку шампанского, девчонки сказали, что на таком сроке уже можно – плацентарный барьер. Она вообще прислушивалась к умным подругам. В тот вечер Марина чувствовала себя прекрасно, пребывая в состоянии ожидания чего-то радостного. На следующий день, на всякий случай, ее положили в больницу под присмотр маминых знакомых. Сделали УЗИ. Чудо все-таки произошло. Ни тебе плаценты в неположенном месте, ни тебе попки на выходе. Кесарево отпало. Еще через день Марине что-то прокололи, потом что-то вкололи. В шесть вечера начались схватки, в девять акушерка сказала Марине последнее: «Ну давай, давай!», и после короткой паузы и глубокого вдоха мамочки все находящиеся в родовом зале услышали:

– …а-а-апчхи-и! А-а-а-а-а-а…

– Кто там?!

– Девочка!

Марина увидела смуглое сморщенное тельце, длинные, почти черные, прилипшие к маленькой черепушке волосики, и первыми словами в ее новом мире были:

– Копия папаши…

Пока Маринку зашивали, девочку помыли, взвесили – три триста, измерили – пятьдесят два. Абсолютно здорова. Восемь баллов из десяти по какой-то специальной шкале. Через сорок минут дочку положили Марине на живот. Лялька кряхтела, морщилась и ловила ртом воздух.

– Титьку ищет? – спросила Марина туда-сюда бегающую медсестру.

– Давай попробуй ее покормить!

– Да чем?

– Давай не спорь.

Дочку приложили к груди. Девочка со знанием дела крепко обхватила сосок. Все! С этого момента Марина поняла, что мир вокруг иной. Что так, как было раньше, уже не будет никогда. Запах молока, чистых пеленок, детской кожи, каких-то мазей тревожил и возбуждал радость одновременно. Умиротворение свернулось комочком в солнечном сплетении, сердце билось ровно и спокойно. А на груди, мирно посапывая, лежало земное Маринкино счастье. Машка спала своим первым, с мамой, сном.