Цветы дальних мест - Николай Климонович

— Что происходит? — орал он. — Я вас спрашиваю? Эй, ты, что такое?

Но и на этот раз человек не ответил. Он уперся в землю ногами, ухватился за веревку двумя руками и поволок верблюда еще ближе к дому.

— Стой! — орал Миша. — Стой, стрелять буду! — Хоть и не из чего было стрелять. — Коля-Сережа, ружье давай!

— Спокойней, Мишка. Сперва узнать надо: чего ему?

— Миша, Миша! — только твердила Воскресенская, потеряв способность что-либо понимать.

— Убивает он его! — тонко и заполошно, по-бабьи закричала повариха.

И была права.

Кривоногий и низкорослый казах — а подошел он уже так близко, что в пляшущем электрическом свете различимо было бледное и круглое пятно его лица, — потянул верблюда снова вниз, тот коротко взревел, подбросил голову и ухнулся на колени. Быстро нагнувшись, казах захватил в горсть камней и песка и с размаху залепил верблюду в нос. Он сделал и еще какое-то вращательное движение кистью, будто всовывал камни верблюду в ноздри поглубже, и тот снова закричал — и так мутно, так жалко и болезненно, что Воскресенская отвернулась, и ее замутило.

Теперь уже все это: прыгающие нелепо по небу зарницы, подвывание ветра, потрескивание пустыни и алкоголь, не успевший выветриться, бессмысленное появление из мглы незнакомого человека, мучения верблюда и его безумный вой — все вместе отдавало сумасшествием. Казалось, произойдет сейчас что-то непоправимое, до конца ужасное. Каждому, должно быть, хотелось самому заорать, начать плакать или кусаться.

В руках Миши возникло ружье. Это была охотничья двустволка, заряженная мелкой дробью, — на зайцев, но в бликах, в дикой игре зарниц, вскинутая, упертая прикладом в плечо, она чернела зловеще. Не на шутку запахло убийством.

— Убью! — заорал Миша дико.

Всхлипывая, плача уже, Воскресенская повисла у него на руках, он сбрасывал ее, обезумев, и, верно, нажал бы на курки, если бы не Володя, сильно ударивший по стволу ребром ладони.

Казах обернулся. Лицо его было чумазо, перепачкано грязью и, видно, слезами, тоже вполне безумно. Он сделал несколько неверных, вихляющих шагов, выпустил из рук повод — верблюд шарахнулся в темноту, — пьяно оступился, упал на колени и рванул рубаху на груди.

— Стреляй! — гадко закричал он пронзительным высоким голосом. — Вот он я!

Слезы текли по его лицу, черная челка была дико взлохмачена, а голая грудь нестерпимо ярко и обнаженно забелела в темноте, словно это была не кожа, а раскрытая кость. И нельзя было поверить, что этот тщедушный, пьяный, тупой и плачущий человечишка мог заставить мучиться и страдать сильное животное, способное раздавить его, пожалуй, едва шевельнув ногой.

— Стреляй! — терзался и плакал казах, пригибая голову, словно подставляя не грудь под пулю, а шею под топор. — Стреляй!

Он сипел, выл, елозил коленями по земле и полз к ним. Не выдержав, Воскресенская, когда он был вовсе рядом, пнула его ногой. С готовностью и страстью опрокинулся тот на спину и стал кататься по земле, крича что-то несуразное и хватая песок раскоряченными пальцами. Фигура его взывала к тому, чтобы броситься к нему, начать пинать, бить, топтать ногами.

Миша рвался из рук Володи и Воскресенской, шофер встал между ним и казахом, Миша тоже бился и кричал, а парень, оказавшийся тут же, вдруг встал на четвереньки и стал обползать место действия, подслеповато вглядываясь в казаха на земле.

Повариха сладостно и навзрыд причитала:

— Ой, мамочки, ой, убивают, ой-ей-ей!

И было уже нельзя понять — кого она имеет в виду.

Внезапно казах замолчал. Прислушавшись, оборвалась и тетя Маша, лишь всхлипывая. Воскресенскую била нервная дрожь, она стучала зубами, Миша утих и повис на руках уВолоди, разом наступила не менее бессмысленная, чем прежний вой и стон, не менее убийственная тишина.

Что-то еще отчубучили зарницы над горизонтом, но вяло, тускло, словно чехарда им наскучила и они решили сыграть в прятки. Ветер же был неутомим.

— Ч-что в-вам надо? — спросил Володя как мог грозно, делая к казаху шаг.

Тот еще вздрагивал, но уже не рыдал. Он медленно поднял голову, еще прикрывая лицо руками, словно боялся удара, но можно было заметить, как между растопыренными пальцами светятся два глаза, светятся без всякого страха и чуть ли не насмешливо.

— Ч-что за спектакль?

— Дай ему, дай, — с дрожью, но едва слышно, изможденно пролепетал Миша.

Казах сел на земле, не отнимая рук от лица.

— Т-ты откуда?

— Из Актюбинска, — отвечал казах, неожиданно внятно, почти без акцента и довольно спокойно, промелькнула в его голосе какая-то кокетливая нотка.

— Д-дурака не в-валяй! Откуда пришел?

— От дяди.

Из-за грязных, маленьких по-обезьяньи ручек казах глазел на них, весь подобравшись, насторожившись, словно маленькое, пугливое, но не безобидное животное.

— К-какого еще дяди?

— Дяди Телегена. Вон его юрта, рядом.

Какой-то клокочущий звук вышел у Миши из горла, шофер потянул его за локоть в сторону дома, другой рукой прихватил Воскресенскую.

— Да что вы с ним нянькаетесь? Шпана ты, шпана! — врезалась в переговоры повариха. — Вот тебя бы так: продеть кольцо в нос и оттаскать, чтобы знал!

— Сколько тебе лет? — Володя поморщился.

— Двадцать два.

— Как зовут?

— Чино.

— Т-тоже мне к-ковбой. Как по-человечески?

— Чингиз. Но все Чино зовут.

— 3-зачем верблюда привел? 3-зачем его мучаешь?

Этот вопрос погрузил Чино снова словно в задумчивость.

Если б не смысл, то та быстрота, с которой казах снова замкнулся и сжался, могла бы навести на мысль, что он не хочет выдавать какую-то свою глубокую тайну

— Иди отсюда, — с отвращением бросил Володя.

— Куда? — удивленно вскинулся казах.

— Откуда пришел.

— Можно?

— Иди.

Казах, не вставая с колен, попятился в темноту.

— И чтоб мы не видели тебя, п-понятно?

Лишь шагах в десяти Чино встал на ноги, заскользил боком и спрятался во мгле.

— Это вы все, вы, Салтыков! — зашипела вдруг над ухом Володи Воскресенская, да так зло, что тот опешил. — Вы говорили: я в Сибири, я на Алтае… Мол, кабанов стреляли, лосей били, овечек умыкали. Вы за все ответите! — вдруг взвизгнула она. И тут же, понизив голос: — Думаете на меня все свалить? Нетушки, не выйдет! Вот сами теперь и…

— В ч-чем д-дело-то?

— Не понимаете? Я объясню. Видите, видите, они каждый вечер к нам ходят шпионить? Спроста? Так вот: оказывается, им все известно. Знают они, что мы овцу украли, Мишка говорит, послушайте. А ты скажи, скажи, — толкнула она локтем и Мишу.

— Что говорить. Этот, — ткнул он в парня, который успел подняться с земли и стоял рядом с Володей, — знает. Они и водовозу уже нажаловались, что мы овцу… взяли. Собака выследила. Теперь все, кранты. Коля-Сережа, все надо сжечь, сейчас же.

— Может, доедим?

— Сжечь, сжечь! — плотоядно, утробою выкрикнула Воскресенская. — А вы, — повернулась она к Володе, — отправляйтесь за ним, коль вы интеллигентный человек. Уговорите, деньги предложите. И сейчас же… Я прошу вас, — добавила она, но тут же зашлась снова: — А меня вы не поймаете. Пожалуйста… доложите Галкину… я тоже рапорт… — И она заплакала.

Глава 10 (вместо приложения к ЧАСТИ I)

Вот то немногое, что удалось мне поднять с земли после того, как все было кончено.

Листок писчей бумаги, исписан с двух сторон. Почерк крупный, круглый, аккуратный. Строки расположены ровно, можно предположить, что во время писания под письмо подкладывали трафарет.

Текст:

«Мама, милая!

Как себя чувствуешь? Какая у вас погода? Я слушала радио, сказали, что похолодает, и обещали дожди. Болят ли ноги? А голова? Не читай слишком подолгу. Что отец? Очень ты с ним устаешь? По возможности советую тебе не давать ему слишком рассыпаться днем. Пусть лучше смотрит телевизор, иначе обязательно будет будить тебя среди ночи. Когда я с ним оставалась, я старалась ему больше переводить, а то он плохо понимает, о чем идет речь, и следить за действием почти не может. Даже когда смотрел футбол, все забывал, кто с кем и счет, все приставал ко мне, я чуть с ума не сошла, так скандалил.

Приходит ли Тата тебя подменять? Жалей себя, не стесняйся ей звонить и просить. Нет ничего странного, что дочь должна приходить посидеть с отцом и тебя высвобождать, а свекровь должна понять ситуацию, пусть пару раз в неделю посидит с Вовочкой, не переломится. Ты же еще молодая у меня, тебе и туда и сюда сходить нужно, и если не позволяешь отдать отца в больницу, так пусть Тата помогает тебе, хотя бы пока меня нет.

Получила твое письмо. Ты все беспокоишься — как я здесь, повторяю тебе — не волнуйся. Не первый год, все здесь по-прежнему, все неплохо. С этим новым моим «сотрудником» хлопот пока пет, не так страшен волк. Так что жалею даже, что ситуацию расписала тебе в таких черных красках. Питаемся, как всегда, неплохо, но все, что прихватили из Москвы, — все в дело пошло.