Последняя тайна Лермонтова - Ольга Тарасевич

– К Вольфу и Беранже, – распорядился Святослав, когда они садились в карету. Кучер печально кивнул, а Раевский продолжил: – Там он ждал своего секунда. Оттуда отправились потом на Черную речку.

Кавказ подо мною. Один в вышинеСтою над снегами у края стремнины:Орел, с отдаленной поднявшись вершины,Парит неподвижно со мной наравне.Отселе я вижу потоков рожденьеИ первое грозных обвалов движенье...

Пушкинские строки лихорадочно метались в мозгу. То Кавказ, то пылкая надежда любви, еще из Онегина. Потом и вовсе – эпитафия, поэт любит шутки, и как славно сказал, и кто знал, что все так сложится...

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,С любовью, леностью провел веселый век,Не делал доброго, однако ж был душою,Ей-богу, добрый человек.

– Приехали, – Святослав осторожно потянул Лермонтова за край шинели. – Выходи, Мишель...

Он растерянно посмотрел в окошко и сначала даже не понял, где находится.

Хотя... уж Беранже не знать... сколько раз сюда все сбегали из юнкерской школы, переодевшись в лакейское платье... тут для юнкеров отводилась отдельная зала, здесь отпускали в долг и можно было курить, не опасаясь наказания офицера... только вот теперь...

Перед кондитерской разлилось такое море людей, вплоть до набережной, и даже экипажи не могли приблизиться.

Хмурые мужики в овчинных тулупах, золотые погоны на офицерских шинелях; всякое виднеется: простое платье, дорогие шубы...

Ведомый Раевским, Лермонтов протиснулся через толпу, вошел в облако ванильного тепла, звенящее голосами.

– А еще что вам скажу, милостивый государь, послали ему по почте диплом рогоносца.

– Строго говоря, Пушкин сам вызвал Дантеса, так что он сам виноват. Entre nous[24], Натали для него слишком хороша была.

– Надежды нет, доктора уверены: счет идет на дни, может, даже на часы.

От этих печальных новостей и злых ремарок у Михаила сразу же сильнейшим образом заболела голова. Хорошо, что потом каким-то чудом удалось присесть у окна, разрисованного серебряными узорами зимы.

Кто-то бегал к квартире Пушкина, кто-то сплетничал, Святослав обеспокоено предлагал заказать чаю.

«Кажется, настоящая лихорадка начинается, – думал Лермонтов, стараясь унять дрожащие руки, выбивающие дробь на краю столика. – Только бы он выжил. Невозможно представить большую утрату. Невозможно. Господи, молю тебя, молю! Ты никогда меня не слышал, но теперь, только лишь сейчас, один-единственный раз, прошу!»

Следующие дни весь Петербург был охвачен невероятным волнением.

Возле дома поэта на Мойке случилась давка.

«К Пушину!» – можно было крикнуть извозчику. И тот не спрашивал, куда надо ехать, дорогу знали все, и все словно объединились в печальном ожидании и скорби.

Туман, лихорадка, невыносимо медленное, застывшее время.

Тонувший в своих мыслях, ставший сам постоянной жгучей болью, Михаил, когда приходил в себя, горько удивлялся. Вот, надо же, сидит в столовой за обедом, а то у Беранже, или же находится прямо в толпе разношерстного люда, где все не спускают глаз с парадной лестницы дома поэта.

И еще – это отчетливо помнилось, так как сам вид этого человека пробуждал надежду – заходил Арендт.

Только, увы. Он, умеющий излечивать любую хворь, признавал свое бессилие перед неотвратимой смертью Пушкина:

– Там уже не помочь, совсем не помочь. Как вы себя чувствуете, Михаил Юрьевич?

Кажется, было решено соврать ему, глотая комок в горле:

– Хорошо, Николай Федорович, вы чудо-эскулап.

Потом все кончилось.

Преставился.

И стало так больно, что сердце разорвалось, замироточило строками...

Погиб Поэт! – невольник чести —Пал, оклеветанный молвой,С свинцом в груди и жаждой мести,Поникнув гордой головой!..Не вынесла душа ПоэтаПозора мелочных обид,Восстал он против мнений светаОдин, как прежде... и убит!Убит!.. к чему теперь рыданья,Пустых похвал ненужный хорИ жалкий лепет оправданья?Судьбы свершился приговор!

Слезы лились из глаз, расплывались строки.

Невыносимая боль, раньше истончавшаяся, исчезавшая в стихах и рыданиях, теперь делалась все сильнее. «Такого прежде никогда не случалось», – мелькнула мысль.

Перо все не останавливалось, скользило по бумаге.

Не вы ль сперва так долго гналиЕго свободный, смелый дарИ для потехи раздувалиЧуть затаившийся пожар?Что ж... веселитесь... он мученийПоследних вынести не мог:Угас, как светоч, дивный гений,Увял торжественный венок.

Кажется, он даже терял сознание. Опускал голову на стол, потом, очнувшись, снова брался за перо. А последние строки вдруг сменили боль яркой вспышкой радости.

– Хорошо вышло, – пробормотал Михаил, перечитав написанное. И закричал: – Раевский, зайди ко мне!

Тот влетел, испуганно схватился за голову:

– Мишель, сорочка!

Михаил опустил глаза: на белой материи расплылось черное пятно.

– Должно быть, чернила разлились. Только все это не важно, я написал тут кое-что, вот, взгляни.

Святослав сначала читал, потом бросился его обнимать. Схватил перо и бумагу:

– О, дозволь мне сделать список!

Лермонтов пожал плечами:

– Пожалуйста. А что, понравилось тебе?

Друг застонал:

– Еще спрашиваешь! Это гениально, Мишель! Словно он передал тебе свой дар, возродился в тебе. Какая чистота слов, что за мелодичная точность! Пушкин возродился!

– Пушкин, – Михаил уселся в кресло с намерением чуть отдохнуть, а потом сменить испачканную сорочку, – не возродится. Никогда. – Ему хотелось еще сказать, что проклятый француз убил не только русского поэта, а еще и русскую литературу – но сил говорить уже не было.

– Я несколько списков сделаю, хорошо? – Святослав обернулся к креслу и замер. – Так ты спишь... Погоди, сейчас. – Он взял с постели одеяло, заботливо укрыл друга. – Вот так хорошо. Спи...

С того вечера все решительным образом переменилось.

Пушкина больше не было. Боль не слабела. Но только забывать о ней стало получаться чаще.

В гостиной постоянно толпятся гости – все хотят стихов, всем нужен список. Стихи, те самые стихи, которые никого и никогда ранее не волновали – сейчас нарасхват, как и их автор.

Раевский, милый друг – у него уже мозоль на пальце от постоянного переписывания.

Бабушка оживлена, и даже, похоже, счастлива. Все время твердит:

– О, Мишель, я всегда говорила: ты – великий поэт!

Пришедшие в дом люди отвлекают своими поздравлениями и разговорами.

Отвлекают, но...

Опять туман, снова несправедливость, перед глазами все плывет.

– А я оправдываю Дантеса: собственная честь для дворянина превыше всего!

– Натали имела все основания изменить. Что с того, что он поэт? Он был хорошим мужем? Сам был ли ей верен? Отнюдь!

Тошнота подкатила к горлу, в виски ударила разбуженная боль.

Все это – неправильно! Ах, ну отчего же такая глупость и жестокость в умах людских и душах?! Так не должно быть, Бог, мудрый Бог, когда же наступит здесь справедливость?

– О, Мишель, ты собьешь наших гостей с ног! И не надо так хлопать дверями.

Прочь – от бабушкиного голоса, от ярко освященной гостиной, от глупых никчемных людей.

Хорошо бы – навсегда прочь. Но коли не выходит, чтобы насовсем – тогда просто туда, за стол, там есть бумага, свеча, чернильница и перо. Вечные верные спутники и друзья.

Им хочется излить свою боль, только белый лист может все выслушать и понять правильно.

Только лист, не надменные люди, не палачи, не...

А вы, надменные потомкиИзвестной подлостью прославленных отцов,Пятою рабскую поправшие обломкиИгрою счастия обиженных родов!Вы, жадною толпой стоящие у трона,Свободы, Гения и Славы палачи!Таитесь вы под сению закона,Пред вами суд и правда – все молчи!..Но есть и Божий суд, наперсники разврата!Есть грозный суд: он ждет;Он не доступен звону злата,И мысли и дела он знает наперед.Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:Оно вам не поможет вновь,И вы не смоете всей вашей черной кровьюПоэта праведную кровь!

– Поэта праведную кровь, – прошептал Михаил, откладывая перо. – Именно так и только так, ни слова лишнего. Написал – как выдохнул, и понимаю: лишь теперь, с этими новыми шестнадцатью строками, завершилось мое стихотворение.