Арабская стенка - Геннадий Емельянов

Бублик зевнул в ладошку и приготовился ждать сколько угодно долго, он решил, что нахрап ни к чему не приведет, что хозяин этого запущенного дома — человек особый и может, не понравься ему, вытолкать вон или оскорбить бранно, поскольку его поступки и действия непредсказуемы.

Было по-прежнему тихо, лишь в подъезде тоненько плакал ребенок да кто-то этажом выше колотил молотком.

Из кухни, куда уплелась старуха, прикрыв за собой дверь, потянуло жареной рыбой. Бублик вспомнил, что не ел путем с самого утра и пожаловался самому себе на растреклятую судьбу, которая последнее время удачами не жалует. Два прокола за день: рыжий Зорин отлаял, да с женой Шурочкой схлестнулись на высшем уровне, и теперь вечером хоть домой не появляйся, ведь Шурка обязательно захочет взять реванш.

Бублик задремал было, сглатывая во сне голодную слюну, но тут в прихожую ворвался Ролланд Мухоротов в халате, какие надевают боксеры перед выходом на ринг. Махровый халат был шибко подержан, самого же гения Бублик по первости даже не узнал — гений постарел сокрушительно и как-то даже уменьшился во всех частях тела, борода его, посеченная и желтая от табака, торчала, слегка загнутая на конце, вызывающе и сердито, обшелушенный большой нос был подозрительно ал, волос на голове осталось плачевно мало, рысьи глаза, тоже вроде бы обжелтенные никотином, смотрели дерзко. Дело в том, что к Мухоротову уже давно не ходили молодые таланты, начинающие литераторы, распуганные категоричностью эрудита, будто куры, а без аудитории, без робеющих слушателей корифей страдал, негодуя по поводу вселенской тупости нынешней молодежи. И вообще рода людского.

— Вы ко мне? — спросил Мухоротов и остановился резко, будто споткнулся.

Гость вскочил с кресла и зачем-то прихватил в руки бумажный кулек с яблоками, нежно прижал его к груди.

— Мы с вами созванивались, Ролланд Викторович. Моя фамилия — Бублик. Я вас, собственно, давно знаю…

— Откуда же вы меня знаете? — Хозяин стоял боком, и тень от его бороды, как немалых размеров запятая, подрагивала на обоях.

— Видите ли, это было давно. Я как-то обращался к вам с просьбой, кхе…

— Вы что пишете — прозу, стихи?

— Я ничего такого не пишу, не дай бог!

— Почему же «не дай бог»? — Борода все маячила на обоях, отраженная светом тусклой лампочки, и Аким Никифорович завороженно следил за ее жутковатым шевелением.

— Таланту не дадено. Вас природа наделила выше всякой меры, а меня — нет.

— Оставим это! — Мухоротов потер скулу рукой и наморщился. Бублик слышал, как на скуле затрещали волосы. — Тогда чем могу служить, уважаемый, э-ээ?

— Аким Никифорович.

— Да, эээ… Чем могу служить?

В этот важный момент Бублик неосознанно, можно сказать, предпринял демарш, имеющий прямой и быстрый результат: он поставил на столик пакет с яблоками, который мешал, следом — бутылку коньяку. При виде бутылки Ролланд Викторович очень благожелательно вздохнул и повел рукой, приглашая в апартаменты. Бублик сноровисто расшнуровал ботинки и на цыпочках пошел по коридору, касаясь грудью спины хозяина. Спина была узка, немощная и выступала корытцем.

Кабинет Ролланда Викторовича поразил Бублика обилием литературы: самодельные полки на три стены от потолка до пола прогибались под тяжестью книг, тонких, толстых, больших и маленьких.

— И все, извините, прочитано? — наивно воскликнул гость, качая головой. — Вот это да! — Явилась сразу мысль о том, что голова у Мухоротова нормальных габаритов, даже маленькая, и как она, эта бедная голова, поместила в себе такое обилие знаний самого разного толка и разной степени трудности. Это же уму непостижимо!

— Доля моя такая, — туманно ответил Мухоротов, прибирая на скорую руку от бумажного хламья письменный стол. Мне надо быть в курсе, уважаемый, иначе отстану, а отсталых, известно, бьют.

— Ни у кого из моих знакомых, — сказал Бублик, с почтением оглядывая полки, — нет такого количества книг, а среди моих знакомых (подразумевался перво-наперво Быков) имеются люди весьма и весьма культурные.

— Вы распечатывайте, — подсоветовал тихим, однако, весьма решительным голосом хозяин и со вздохом облегчения потер руки.

— Это мы умеем! — ответил Аким Никифорович, расковыривая пробку. — Этому мы обучены. Так вы меня, значит, не помните? А я вас хорошо помню.

— Меня многие помнят…

— Оно и конечно, вы — человек в городе весьма заметный, статьи ваши публику волнуют, чего там. Поверьте, я же откровенно! — Ни одного из многословных произведений Мухоротова Аким Никифорович, конечно же, не читал и не собирался этого делать, но почему бы мужичку не подольстить, если мужичку лесть приятна?

Ролланд Викторович поставил тем временем на стол два захватанных стакана, с маху сел, будто после нелегкой работы, и прикрыл глаза рукой, полы халата притом распахнулись, обнажив худые ноги.

— Вас знают! — пел Бублик, жалея в душе этого бедолагу, похожего на дьячка, измордованного затяжной недолей. — Вы — знаменитость!

— Оставим это, — томным голосом отвечал Мухоротов, приглядываясь сквозь пальцы, насколько справедливо пришелец разливает коньяк. Выпили они дружно, махом, взяли из бумажного пакета по яблоку, и тут Бублик не мешкая начал излагать цель своего визита. Собеседник его опять прикрыл лицо рукою, сильно отвалившись на спинку стула, слушал, и по мере того, как гость непрытким ходом, сквозь вязкое косноязычие доталкивался до существа дела, все чаще начал подергивать плечами, потом застонал, будто от колик в животе, сперва он стонал едва слышно, потом — громче. Бублик кругло растворил рот и подумал с замиранием сердца: «Припадочный, что ли!?» Тут же нарисовалась картина: Мухоротов лежит, бездыханный, на коврике, и вокруг губ у него — дурная пена. «Кажется, искусственное дыхание в таких случаях делают? — соображал Аким Никифорович, нервно пристукивая ногой по холодному полу. — А как его производить? И телефона что-то не видать»… Ролланд Викторович уже натурально выл, покачиваясь на стуле. Выл он безостановочно, как волк в морозную ночь. Бублик тишком выглянул в окно: не останавливается ли на улице народ? Но жизнь на улице текла чередом, и никто из прохожих еще не задирал голову. Спиной Аким Никифорович уловил какое-то движение, он обернулся и увидел, что хозяин вытянул руку в сторону двери. Вытянул и держал ее на весу.

— И до чего же я докатился! — произнес Мухоротов явственно, не опуская руки. — Это я-то должен сочинять для какого-то проходимца черт знает что! Как низко я пал! Вон отсюда, фарисей!

— Что такое? — Аким Никифорович начал догадываться, что его выгоняют, и обозлился: — Я же к вам по-человечески, выпивку принес и все такое, а вы тут, понимаешь, концерты устраиваете? Если у вас жизнь не удалась, так я-то причем здесь? Жены от вас бегут и прочее… Значит, не справляетесь.

Мухоротов вскочил со стула и, жутко выпучившись, замычал (говорить он опять не мог), указывая на дверь жестом, исполненным достоинства и немалого благородства. Бороденка его была тоже наставлена на дверь, она тряслась и вздрагивала, будто резиновая.

— Я пойду, конечно, — сказал Бублик и постно поджал губы, нацеливаясь, как ловчее забрать бутылку, за которую плачено около двенадцати рублей, однако намерение его было тонко замечено, и хозяин, обретя на секунду способность произносить связные слова, крикнул пронзительно: — Отставить! Вон!

… Матерясь и стеная, Аким Никифорович обрел себя лишь во дворе, где было уже темно и холодно. Ветер был несильный, но по-зимнему злой «Вытолкал, сволочь! Обманул!» — На всякий случай Аким Никифорович ощупал пиджак в том месте, где еще недавно в кармане покоилась бутылка, но карман был пуст, лишь в кулаке, крепко сжатом, осталось надкусанное яблоко. О ноги попробовала потереться лохматая собачка, наш герой пнул собачку и запустил в нее яблоком, но не попал, отчего расстроился еще пуще. «Вытолкал, подлец! Драться с ним, что ли? От негодяй!».

Бублик свернул за угол и поплелся, куда глаза глядят, походкой человека, вконец задавленного судьбой.

Глава 12

Бублик понял, что путь к арабской стенке, лежит теперь через дядю Гришу Лютикова и что другого не дано. Но как подъехать к неподкупному общественному деятелю, чем его ублаговолить? Целый вечер, усевшись за школьный столик одного из сыновей, Аким Никифорович с карандашом в руке, туго сопя, выдумывал слезную историю, как советовал Боря Силкин, в истории той вырисовывался по стандарту дедушка, ветеран гражданской войны, соратник Семена Михайловича Буденного, опаленный к тому же и порохом сражений под Сталинградом в одна тысяча девятьсот сорок третьем году. Дедушке исполнилось… Сколько же ему исполнялось? Допустим, восемьдесят пять лет. Вроде подойдет. Так вот, многочисленная родня (Бублик решил представить себя внучатным племянником) надумала в честь выдающейся даты подарить незабвенному дедушке стенку арабского производства. Почему именно арабского, поинтересуются? Ответим: она с музыкой, а дедушка мягчает даже при звуке барабана, и ему будет весьма приятно слушать музыку по несколько раз в день, не включая проигрыватель и другую технику. Еще вариант. Имеется заслуженная бабушка, она, на манер Анки, была пулеметчицей при Чапаеве. Теперь бабушка сильно больна, и вот родня надумала… Ну, и так далее. Аким Никифорович усердно чертил в записной книжке кружки и стрелки, голова его работала с полной возможной нагрузкой. Шурочка, заинтригованная одухотворенностью, легшей печатью на лицо мужа, заглянула крадучись через его плечо и выставила лодочкой нижнюю губу, еще раз убедившись в том, что ее благоверный ни на что путное не способен. Вылазка Шурочки была не замечена, поскольку в тот миг рождался вариант третий. Один заслуженный производственник, ветеран труда, уходит на пенсию, и общественность с широким кругом товарищей решила вручить замечательному производственнику стенку арабского происхождения. Почему арабского происхождения? Да все потому же — вышеозначенный ветеран любит музыку, особенно классическую, но не пренебрегает и легкой, песенной. Так что подарок в масть.