Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

ТНХ сам решил встретиться с генпрокурором Руденко. Руденко обнял за плечи знаменитого композитора и ласково так посоветовал:

– Не влезайте вы в это дело, Тихон Николаевич. Сами разберемся.

Вернулся ТНХ молчаливым и подавленным. Депутату дружелюбно указали его место, и он подчинился. Ссориться с властью? Он знал, чем это кончается…

Поговорим лучше о том, как композитор сочиняет свои мелодии. В короткие минуты между чтением газет, телефонными разговорами, неглубокой дремотой в машине? Или в отлете на заседаниях в разных комиссиях? Или все же за столом, сидя в своем глубоком кресле, когда заполняет нотную бумагу мелкими крючёчками? Карандашом. Стирает, снова записывает, видимо, слышит, как развертывается, куда ведет его мелодия. Но ведь все молча! При этом он легко отвлекается на звонки, на разговоры. Люди, обладающие природным слухом, видимо, понимают это чудо лучше меня.

Ни разу не видел его раздраженным, обиженным, злым, неприветливым. Точен был выбор Сталина, не ошибся диктатор, назначая молодого темпераментного композитора главой создававшегося союза советских композиторов. Сорок лет ТНХ переизбирался на этот руководящий пост, и была в этой несменяемости не только воля партии, но и признание коллег, положившихся на этого елецкого парня, сохранившего почти деревенскую доброжелательность к людям и зверям. Родился он с даром природного мелодизма, и искренне защищал его от модернистских веяний музыкальной моды. Но на плаху модернистов он не отдавал. Как никто защищал коллег от сумы и тюрьмы, если кто и попадал под тяжелую десницу партии.

Богат ли был ТНХ? Никогда не возникал у меня такой вопрос, наверное, потому что деньгами здесь не сорили. О них вообще не говорили. Раз в месяц ТНХ ездил с шофером в Сбербанк снимать со счета гонорары. Он помогал всем своим родственникам с той же регулярностью. Но это тоже никогда не обсуждалось. Интерес к вещам вспыхивал лишь по возвращении из-за границы с подарками. Тяги к излишествам, к роскоши, к иноземной технике не было. У него и машина всю жизнь была только служебная.

Как-то японцы подарили ему новинку, музыкальный комбайн, так он его только лет через пять включил первый раз, и то с большой осторожностью и торжественностью при гостях. Интереса к собирательству, коллекционированию чего-нибудь тоже не было. Квартира была завалена книгами, журналами, газетами и случайными сувенирами – подарками из разных стран. Ордена и медали ТНХ никогда не носил. Они пылились у него вперемежку с письмами и старрыми счетами в дальнем углу его необъятного стола.

О столе надо сказать отдельно. Ибо это был коллекционный стол чуть ли не императора Александра II. Его откопал Миша Левитин в подвале театра на Малой Бронной, где он ставил какой – то спектакль. Увидел среди реквизита обломки медной оправы, шикарное сукно, витые ножки и как – то при случае сказал мне:

– Такой стол должен быть у Тихона. Пусть Наташа его отреставрирует и подарит отцу. Я очень этого хочу! Иначе он вообще пропадет, сгниет и развалится.

Так и сделали. ТНХ как будто и не заметил перемены, только посетовал, что темнодубовый, обшарпанный, заваленный папками и нотами, из квартиры на Готвальда, куда-то исчез. В этом доме любили большие просторные столы…

Хотя здесь о политике говорить было не принято, у меня все же иногда прорывалось. Нет-нет, да хотелось узнать мнение тестя. И его как-то вдруг будто прорвало:

– Не нравится? Тогда почему ты еще в этой партии?

Я вздрогнул от неожиданно раздраженного тона:

– Чтобы сделать ее лучше!

А тесть посмотрел как-будто осуждающе:

– Честнее было бы выйти. – И не дожидаясь ответа, ушел в свой кабинет. А я так и остался стоять растерянным. Сказать ему, что я все же живу по совести и убеждениям? Что мне пока хватает пространства за его спиной для выражения своего с таким трудом добываемого собственного мнения?

Да, честней было бы выйти из этой партии. Но это означало бы конец не только комфортной жизни, но и возможности приносить ту малую пользу разуму и человеческому достоинству, которой я пользуюсь сейчас порой на грани риска.

Однажды на одном из съездов композиторов в докладе Кабалевского прозвучала резкая критика Владимира Высоцкого, мы с Наташей сидели тогда в зале. Дома я не выдержал. Ну, ладно, ни союз писателей не признавал его поэтом, ни союз композиторов – композитором. Но зачем же топтать кумира поколения? И уговорил ТНХ послушать песню из фильма «Вертикаль»:

– Если друг оказался вдругИ не друг, и не враг, а – так,Если сразу не разберешь,Плох он или хорош, —Парня в горы тяни – рискни!Не бросай одного его,Пусть он в связке в одной с тобой —Там поймешь, кто такой.

И вдруг услышал категорическое, ошеломившее меня:

– Не наш человек, индивидуалист.

Как так, не наш? А кто это «мы»? Я тогда и потом неотвязно все возвращался к этой категорической фразе, так поразившей меня. Что стояло за этим «не наш» и отделяло поэта, меня и миллионы тех, кто уже давно и крепко любил Высоцкого …от кого? Чего его «наши» так боятся? «Баньки по-черному»? «Охоты на волков»? «SOS – спасите наши души?» Да, он не пел уже, как Окуджава, о «комиссарах в пыльных шлемах», но он пел о солдатах, не вернувшихся из боя. Даже не пел, хрипел, рвался из всех сухожилий. Градус гражданственности, человеческого достоинства поднимал у всего народа. Не может быть, чтобы этого не чувствовал и не понимал мудрый, но осторожный руководитель Союза композиторов! Они там, в своем союзе безошибочно уловили смену тональности, но отсекли, как «не наше, не советское». А может, им подсказали в ЦК, не зря же там хлеб едят.

Годы спустя, уже в начале 80-х, когда на меня заведут персональное дело за пьесу о Высоцком, ту, что мы напишем вместе с 10-м классом, где будет учится мой сын, ТНХ пойдет в Политбюро ЦК и отобьет меня от исключения из рядов. Ох, не простая у него работа. Как и у всех, кто не может расстаться с иллюзиями, хоть по должности, хоть по зову сердца.

При всем при том ТНХ всегда сохранял глубокую внутреннюю порядочность в отношениях с близкими, коллегами и вообще с людьми. Он обладал жизнерадостным, ярким общественным темпераментом. В основе этого темперамента – его советскость в лучшем смысле. В личности ТНХ идеология проросла не фанатизмом, а идеалом. Он был именно советским человеком в лучшем, идеальном смысле этого слова. Он не просто верил в провозглашенные гуманистические ценности социализма, он воплощал их в своем характере, образе жизни, делах.

Ощущал ли он, как я, гниение идеологии? Не знаю. Разочарование в идеалах ленинско-сталинского социализма для него и его поколения могло привести к разрушению личности. А уж какие беды могли бы произойти с его творчеством… Это мы, те, что помоложе, уже могли отречься от прошлого. Да и то… не все и не так просто… Но когда в августе 1991-го случится ГКЧП и на улицах Москвы будут стоять танки, и мы с ним будем, затаив дыхание, слушать «Эхо Москвы», он будет готов пойти в Белый Дом и выступить с обращением к народу. Его опередил всего на несколько часов Ростропович…

ТНХ был непривычно для сурового века сентиментален. Слезы на его глазах я видел не раз на спектаклях и концертах. И тогда он мне становился дорог и понятен.

Он не был философом, во всяком случае я не видел поползновений высказывать мудрые мысли, поучать других, как это бывает у недалеких, но амбициозных начальников. Я видел его негативное отношение к модернизму, к безмелодийной музыке, равно как и к попмузыке, ибо это претило его собственному мелодийному дару. И в этом смысле он был абсолютно искренен, когда защищал музыкальные традиции.

На Шестом, кажется, съезде Союза композиторов случится этот скандал с советским авангардом. Мы с Наташей присутствовали на отчетном докладе. В нем была дана негативная оценка семерке членов Союза, композиторам-авангардистам, которые без согласия Союза выступили на каком-то западном фестивале со своей музыкой. Секретариат дал свою негативную оценку даже не музыке, а поступку. Никаких оргвыводов не последовало. Но через много лет, в годы перестройки этот доклад сравнят со ждановской статьей 48-го года. Что по своей сути будет похоже на запоздалое сведение счетов. ТНХ будет тяжело переживать травлю…

Вот в этом доме, в кругу замечательных людей пройдут тридцать лет жизни. Впереди будет еще одна, третья жизнь, но эта останется со мной навсегда, как родное гнездо для перелетной птицы. Может быть, мне бы жить среди Высоцкого, Галича, Сахарова, Солженицына, Гроссмана, Горбаневской, ибо мы единомышленники. Это моя референтная группа, как говорят социологи. Но с диссидентским кругом мне сойтись не выпало. Если не считать знакомства с Мишей Мейлахом, дружившим с Бродским.