На долгую память - Виктор Лихоносов

Впереди выпирал мост через узкую речку, сбоку к нему поднималась ровная мягкая дорожка в два следа. Никита Иванович газовал напрямую. Торопился.

Добрый день, веселый вечер. Письмо твое, Женя, меня крепко огорчило, распечатала, обрадовалась, что большой лист написан, стала читать, на третьей странице остановилась, не могла больше слов видеть, как забилось в груди, появилась материнская обида, стала вспоминать, скольких лет ты остался без отца, как ты, мой сыночек, быстро вырос, я никогда не ожидала, что ты скоро женишься, я так плакала, мне казалось, что я для тебя буду уже не такая родная. Пишу письмо, а сама строчек не вижу. Я знаю, Женя, что это неплохо, ну не плакать не могу. Если у тебя так дело складывается, то я тебя, сынок, благословляю родительским словом вступить в законный брак с тем другом, который останется на всю жизнь. Желаю я вам счастья и любить друг друга всегда и везде, хотя я и поплакала, но не могу против жизни, так что уж я против ничего не имею. В тот день, когда ты писал, я себе места не находила, ровно чувствовала. Жалко, что не смогу приехать, недостатки наши мешают, да и дом с хозяйством бросить не на кого, и далеко ты забрался. Если ничего не стрясется, увидимся. Желаю быть вам счастливыми на многие лета… Деньжат пришлю.

Глава девятая

Какое счастье — вернуться к своему забору, взглянуть на родные портреты по стонам, лечь возле печки, где снились тебе самые обманчивые мечты. Только в родном доме висят одни и те же портреты. Только там. Неподвижные лица родителей с каждым годом становились для Жени моложе. А в жизни мать потихоньку старела, Женя догонял отца, уже вступал в тот возраст, когда отец нянчил и хоронил детей, братьев и сестричек Жениных, и с тех пор все росло и мужало на земле, и вообразить, однако, отца пожилым не было никакой возможности. С гладко причесанным чубом, в плоском галстуке, глядел он с высоты день и ночь на пустую белую степу комнаты и с годами словно превращался в некое историческое лицо, снятое безвестным фотографом. Он и в братской могиле под Запорожьем лежал тридцатилетним, и если бы встал, не угадал бы ни сына, который остался в его умирающей памяти большеголовым ребенком, ни жены своей Физы с русыми кудрявыми волосами и свежим покорным лицом. В ночную бессонницу, в минуты какого-то таинства Жене верилось, что мертвые следят за живыми из своего темного сиротского мира.

Чувство сиротства не проходило и у Жени всегда. Жалко было, что появляешься в жизни на один раз и отпущено тебе испытывать судьбу без отца, при котором бы иначе складывались дни. Никто никогда не чувствует под землей, как думают о нем, зовут и, скоротав век, сами уходят туда же, опять не зная, что станет без них. Двадцать лет развиднялось без отца с востока, лили дожди, высыхали доски на ставнях, гнулось крылечко, двадцать лет плыли над землей песни о родине и о милых, кричали паровозы, хоронили его полководцев и соседей, и возвращался он к своим только во сне, живой, странный и молодой. В праздники, в дни рождения, в поминальные минуты молчания никуда было не деться от памяти, от того, что были на свете люди, которых, сколько пи плачь, не вернешь.

Женя часто думал о материной молодости. Была ли она счастлива? Любил ли ее отец или взял у бабушки по настоятельной тогда необходимости, по вековой традиции заводить в доме хозяйку?

— Когда стала я взрослой, — слышал он как-то на каникулах после первого курса, — как называется, девушкой, то познакомилась с твоим отцом. Вот бабушка услышала — в деревне бабы сразу как в колокол брякнут, — давай меня ругать, на улицу не пускает: он, мол, тебе не пара, ему скоро в армию идти, а ты еще чего — молодая, обманет, надсмеется, был да нет. Да он бабушке и красотой не понравился: курносый, вихлястый и матерщинник первый. Дождали лета, а мы все же продолжаем встречаться, бабушка выглядывала меня на пороге, не хотела страшно. Однажды поговорила бабушка с соседкой: говорит, поеду в город, отвезу ее туда, найму в няни, чтобы она не встречалась. Уговорила меня: «Поедем, найму тебя на несколько месяцев, ты там заработаешь и оденесся, будешь видная девушка, а от Ивана отстань, лучшего себе летом найдешь, ты неплохая, не какая-нибудь Нюра рябая». Куда денешься в таком возрасте, раньше в семье слушались. Поехали. Бабушка стала чем-то торговать, а я в няни наниматься. Сколько домов обходила на разных улицах, никому няни не надо. Зайду в дом, постучу, там уже нашли. И так я ходила полдня, сполняла мамин приказ, нигде и не подыскала. Вертаемся домой, на конце города жила мамина племянница. Давай туда заедем, может, у нее там по соседству кому надо няню. Заехали. «Не знаешь, кому надо домработницу?» — «Да нет, тут у нас никто не держит. А кого ты хотела отдавать?» — «Физу хотела оставить, боюсь, рано в замуж выйдет. Там познакомилась с этим Иваном, а они такие, эти ребята, женюца, а потом от жен бегают. Успеет горшки ворочать».

Квартирантка, в то время стоявшая у Физы Антоновны, не пропускала ни слова, гладила в другой комнате платье на вечер, и Женя видел ее в зеркале, молоденькую, с застенчивыми черными глазами, которыми она боялась взглянуть на сына хозяйки, когда проходила босиком на улицу смочить марлевую тряпочку. Она приехала из Верх-Ирмени поступать учиться на повара. Родители успокоились, поставив ее у Физы Антоновны: в доме не было взрослого сына, если и появится на каникулы, то не страшно. Вскоре девочка благополучно сдала экзамены и в честь этого купила бутылку дорогого вина.

— Тетя Физа, — сказала она, — полагается выпить. Занятия через десять дней, я купила домой билет и бутылочку. Выпейте с кем-нибудь, тетя Физа.

В отсутствие уже неделю гостившего Жени она была непринужденна и свободна на язык, к тому же ввалилась во двор Демьяновна, увидела бутылочку, вскрикнула: «Ох! Я позабыла!», вернулась и вскоре принесла на тарелочке малосольных огурцов, как будто у Физы Антоновны своих не было.

— Надо жить как бежит: просторно и вольно. Эта штука, — показала Демьяновна на вино, — речь дает, разговор, сапное желание, с ей можно расшевелить человека, склонить к секрету. Голос дает.

Выпитое дало девочке не речь и не голос, но тайные мысли и склонность к ласковому обращению с кем-то. Руки мешали ей, ими хотелось кого-то обнять. Вольность Демьяновны только напоминала ей лишний раз, что все в ее возрасте клонится к одному — к шепоту, к взглядам и свиданиям украдкой. Она не спала, лежала поверх одеяла и ждала стука. Медленно наступала сибирская летняя ночь. Сердце ее настроилось, и она слышала самые дальние шорохи. Она не знала, как поступить, но ей хотелось не прозевать шагов и открыть дверь самой. В уме она уже много раз проделала это, представила его во тьме порога и вдруг пожалела, что придумано в жизни какое-то девичье стеснение, точно нельзя подойти сразу и положить ему руки на плечи. И впервые она обрадовалась, что нет рядом матери. Правда, в другой комнате лежала Физа Антоновна и Женя был ее сыном. Страшно.

Женя пришел в 12 часов.

Она и открыла ему.

Физа Антоновна спала.

Она спустила крючок, оттянула дверь и покорилась минуте. Он сослепу наткнулся на нее и чуть не уронил, придержал за мягкую слабую руку. «Надо жить как бежит: просторно и вольно» — такое у нее было состояние. Она сама себе управа, и про сомнения, слезы и обыкновенные дни после сладкой смелости она еще не догадывалась.

Тикали ходики.

— Женя, ты чо там? — спросила из комнаты Физа Антоновна.

Чем страшнее и стыдливее были от присутствия в доме Жениной матери, тем отчаянней, просяще колотилось сердце. Но Физа Антоновна существовала на свете, присутствовала как запрещение, как, наверное, бог являлся для простодушных в минуты нарушений молитв и законов. Они прикоснулись друг к другу с обоюдным согласием и отступили, потому что обоим было совестно перед матерью, как будто они ее оскорбляли в самой святой ее надежде.

Она быстро прошла в свою комнату, легла и не уснула, слышала чирканье спичек в кладовке, где он укладывался на соломенный матрац, и с рассветом к ней подступил настоящий страх, и она уже не понимала, как встанет наутро и поведет себя: ничего не было, а казалось, что она полюбила вчера не чужого человека, а родного брата.

Она уехала, когда гнали в стадо коров. Вернулась через десять дней, на стене висел Женин портрет, самого его опять проводили в институт. Она училась и жила две зимы, подписывала Физе Антоновне конверты, заполняла переводы и вспоминала то лето, тот стук, тот день, когда она гладила в своей комнате и слушала историю замужества Физы Антоновны — и у стола сидел ее с ы н, который, может, тоже думал о ней в ту минуту.

Все миновало.

А ведь была когда-то деревня, и нежно светили закаты, в полях дуло чистым ветром, по-молодому тешилась душа, и никогда уже, наверно, не ощутить живым полным чувством свое состояние.