Памятное - Рената Александровна Гальцева

Мертвый, чающий воскресения

– Согласны ли Вы с теми, кто говорит, что культура сегодня умирает?

– Я всегда помню слова Владимира Вейдле, замечательного искусствоведа и философа культуры: искусство – не больной, ожидающий врача, а мертвый, чающий воскресения. Диагноз этот был произнесен во второй половине тридцатых годов прошлого века, который еще успел подарить нам так много прекрасного и значительного. Однако уже тогда было достаточно трупных пятен, которые сегодня покрыли огромную поверхность тела культуры. Не замечать этого может только тот, кто сам уже пережил превращение, потянулся душой к новому мейнстриму и, как в нестареющей пьесе Ионеско «Носорог», примкнул к топочущему стаду однорогих. «Они такие красивые!» – восклицает невеста героя пьесы. Эстетическая идея помрачилась сегодня массово и радикально, отвратительное стало привлекательным; красота и уродство поменялись местами. Этого, мне кажется, не могут не знать даже незрячие и неслышащие. <…> Пропасть между культурами, втянувшая западные веяния, пролегла в России в постсоветскую эпоху, когда человек, а тем более художник, творец, был выпущен на свободу, освобожден от стесняющих его уз. Он стал сувереном, верховным существом во Вселенной. Но вот парадокс: с каким наслаждением он изобличает и растаптывает сам себя. Зритель, читатель и слушатель аплодируют издевке над своим человеческим образом. Смысловой вакуум рождает чудовищ.

Путь художника

– Почему, как Вам кажется, некоторые художники и писатели, приходя в Церковь, начинают писать хуже? Православная среда убивает мыслящую личность?

– Если представить это дело схематически, то оно, по-моему, выглядит так: пережив обращение, творческий человек погружается в новый мир и отходит от прежнего, где он черпал вдохновение, образы и язык. В этом открывшемся мире поэт чувствует себя новичком, язык еще не родился; у него выходит ученическое переложение догматических истин. Новый образный язык выработается позже. Далее, художник призван служить красоте, а не Богу, Богу, как справедливо утверждает Жак Маритен, он служит как человек. Но у прозелита, окунувшегося в мир веры, новое откровение поначалу затмевает ту непреложную для творца «артистическую мораль», главная заповедь которой – «благо произведения» (выражение опять же Маритена). Он жертвует ею во имя новой преданности. Оттого в это переходное время он пишет «хуже». Вообще, мне кажется, художник, поэт не может быть неколебимым ортодоксом, он не может не ощущать люфта, не чувствовать за спиной крыльев для свободного полета. Но я знаю, что христианство открывает перед человеком, а равно и перед художником, такие горние пространства, без которых он остается близоруким.

«В мире ненужного»

– Вы следите за литературными и философскими новинками?

– Я рада бы окунуться в поток текущей литературы, да не судьба. Поверьте, каждый раз с полным расположением и предвкушением умственных и эмоциональных удовольствий я принимаюсь за новоиспеченный роман – и почти каждый раз приблизительно на второй странице мне встречаются такие словосочетание или сцена, после чего пропадает всякое настроение читать дальше. Мне себя жалко. Конечно, бывают и исключения. Но в общем, я неудавшийся читатель передовой литературы.

Что касается философии, тут положение сходное. С формальной стороны философия превратилась в фабрику штамповки кандидатов и докторов, которые озабочены не столько «проклятыми» метафизическими вопросами, сколько проблемами своего физического бытия. Существуют, впрочем, и бескорыстные любомудры. Но поскольку, с одной стороны, время философских систем прошло и все идеи уже высказаны, а с другой – опустело место Абсолюта, то остается бескрайнее поле для сочинения разного рода идейных конфигураций. Обычно все начинают с нуля. Нынешняя философия приобрела черты исповедальности, неожиданно сочетающейся со страстным и хаотическим обличением социального и мирового порядка вещей. Между тем философия, если она занимается своим делом, должна предъявлять по возможности доказательный продукт мышления. Но вот беда – спишите это на счет моей ограниченности, – но я совсем перестала стараться постичь, чего добивается новейшее философствование. Оно ищет ответы на искусственные, не существующие для этой дисциплины вопросы и дает ненужные, скособоченные ответы на вопросы известные и глубоко исследованные. Главку о продукции модных у нас западных философов я в своей книге назвала «В мире ненужного»[26].

Но самое загадочное в том, что происходит на «полюсе вкуса» (по выражению Канта), кто оказывается способен распутывать таинственные умственные тенета; из каких нечеловечески проницательных слушателей набирается передовая аудитория. Никого не смущает, что на первой же странице модного опуса торжествует такая логика: «Если бытия не было и его не будет, то, значит, оно есть».

За редким исключением – П.П. Гайденко, Н.В. Мотрошилова, А.Л. Доброхотов – можно констатировать, что в нашей философии последних десятилетий еще раз «распалась связь времен». Культовые по сей день инакомыслившие фигуры, воскрешаемые на телевизионных философских посиделках: М. Мамардашвили, А. Зиновьев, Ю. Щедровицкий (к которому я отношусь с личной благодарностью), Ю. Карякин, бывший сотрудник журнала «Проблемы мира и социализма», – никто из них не был продолжателем ни русской, ни классической философии. Не заметно у них и стремления к общему духовному ориентиру. Удивительно, но сегодня, на умственном просторе, к русской философии обращены острия штыков: она не проходит «по критерию научности». В академических формах не продолжаются неоценимые традиции Сергея Аверинцева. Из исследовательской деятельности оказалось исключенным взыскание смысла.

Подземный крот истории

– Вы часто пишете статьи на злобу дня? Чем философу интересна современность?

– Сейчас я пишу не часто и только в журналах. Я поняла, что очень мал коэффициент полезного действия от моих публицистических потуг. Всякая современность интересна, а сегодняшняя современность особенно увлекательна, поскольку она совпала со «временем перемен» и даже – исторического перелома. Мне очень интересно разгадывать тайную пружину этого осевого момента, искать и найти, по Гегелю, подземного крота истории, который ее перенаправляет или движет дальше, под уклон. Для меня таким движителем всегда остается идеология, явная она или потаенная. И вот в наше время, когда укрепилась традиция все неожиданные и шокирующие феномены, появляющиеся в социальной и культурной жизни, приписывать пережиткам «проклятого прошлого», наследию советского времени или – в последние годы – «лихим девяностым», я пришла к выводу, что тут мы встречаемся с симптомами некоего нового феномена, идущего из будущего. Я поняла, что вместе со свободой мы подхватили кое-что еще.

Как в новелле О. Генри «Дороги, которые мы выбираем». Там, помните, почтовый экспресс остановился на полустанке, чтобы набрать воды для дальнейшего движения, и вместе с водой подхватил еще кое-что, т. е. двух гангстеров. Я попыталась доказать, что в нашей жизни укрепляется совершенно новая, пусть и не сознающая себя в таком качестве, идеологическая система. Однако своих единомышленников среди публично действующих лиц я пока как-то не встречала. И вообще позиция между