Унесенные войной - Кристиан Синьол

Кстати, в поместье Буассьер, в Верхнем Коррезе[7], также доставшемся ей по наследству, Элиза продала почти все земли и оставила только замок, вопреки словам нотариуса, советовавшего ей поступить наоборот.

— Мы поедем туда отдыхать, — говорила она, обращаясь к Люси, — или хотя бы ты уедешь и возьмешь с собой Паулу. Ей это будет весьма полезно.

— Даже не думай об этом, — ответила тогда Люси. — Я никогда не осмелюсь жить в замке.

— Значит, мы поедем туда вместе, — примирительно заключала Элиза. — Я приглашаю тебя в гости.

Они разделили работу в двух магазинах в Париже. По настоянию дочери Люси тоже изучила секреты оценки старинной мебели. Таким образом, они жили общими интересами, имели общие хлопоты, радовались одному и тому же в компании единственного мужчины, точнее сказать, молодого человека: Ганса, которому недавно исполнилось семнадцать и который причинял немало беспокойства обеим женщинам, поскольку был наделен скрытным, иногда жестоким характером и без конца задавал вопросы о своем исчезнувшем отце. Люси с большим трудом удавалось объяснять, почему она так часто вынуждена была жить вдали от Яна: это происходило только из-за необходимости скрываться от нацистов.

— Тебе следовало больше помогать ему, — упрекал ее Ганс. — Он нуждался в тебе.

— Ты был тогда беззащитен, и надо было ограждать тебя от опасности. В Германии тогда было очень неспокойно.

— А в Швейцарии было опасно?

— Точно так же. Тогда нацисты были повсюду.

Ганс упорно не хотел понимать этого, отдалялся от матери. Напрасно та рассказывала, как сильно любила Яна, как долго они сражались бок о бок в тяжелейшем бою, — в глазах сына был только упрек. Ганс прочитал всех немецких романтиков: Гете, Новалиса, Гельдерлина и с тех пор как начал учиться в философском классе, увлекался Гегелем и Марксом. Часто Люси не могла понять того, что Ганс пытался ей объяснить. Он жил обожанием своего пропавшего отца, беспрерывно мечтал о том, как продолжит его бой, причин которого он даже не знал, и называл себя коммунистом.

— Твой отец не был коммунистом, — убеждала сына Люси. — Он сражался против нацистов, не более того.

— Лучше всего с ними сражались коммунисты, во Франции и за ее пределами, — отвечал на это Ганс.

— Мой брат и племянник не коммунисты, — возражала Люси, — но при этом они сражались в Сопротивлении.

— К тем, кто живет здесь, в Париже, это не относится.

Ганс очевидно намекал на Элизу, свою сводную сестру, которая была замужем за человеком, угождавшим нацистам, тем самым, которые бросили в тюрьму его отца, замучили и стали причиной его смерти.

Однажды вечером, не видев своего сына целых восемь дней, Люси пошла в комиссариат полиции своего квартала, терзаемая тревогой. Ночью о пропаже не объявляли, по крайней мере в седьмом округе, где Ганс жил в комнате под крышей, по улице Валадон, снимаемой для него уже в течение трех месяцев матерью, желающей избежать конфликтов, которые вспыхивали у него со сводной сестрой. Люси никак не удавалось успокоиться.

— Не волнуйтесь так, — говорил начальник отдела, — вашему сыну уже семнадцать, он способен за себя постоять.

Люси выяснила, что в лицее его не видели уже неделю, и она терзалась волнениями еще сутки. Наконец она получила телеграмму из Страсбурга: Ганс был задержан без документов, без денег на немецкой границе. Надо было поехать забрать его, и Люси, не мешкая, собралась и села в ближайший поезд до Эльзаса.

Прибыв на место, она не сразу смогла убедить Ганса: тот не желал возвращаться в Париж. Она была вынуждена пообещать ему позволить жить где он пожелает, как только он достигнет совершеннолетия. На таких условиях Ганс согласился вернуться, но оставался неприветливым, чужим, враждебно относился к способу жизни обеих женщин, приводя их в отчаяние.

В Пюльубьере Алоиза смотрела, как первый в этом году снег медленно падал за окном. Было одиннадцать часов утра, и она выглядывала Франсуа, запаздывавшего почему-то из каштановой рощи. В последнее время она стала беспокоиться о его здоровье, поскольку он сильно кашлял, а зима была уже не за горами. Его нельзя было заставить сидеть дома. Франсуа хотел выполнить свою часть обязанностей во что бы то ни стало, независимо от погодных условий, желая доказать всем, и прежде всего Эдмону, что он еще в силах работать наравне с сыном.

С течением времени отношения между двумя мужчинами необъяснимо ухудшались. Алоиза и Одилия, жена Эдмона, без конца мирили их, но это становилось с каждым разом все сложнее. Франсуа хотел сам распоряжаться всеми работами в доме и способом их исполнения. Эдмон, огрубевший и озлобленный после немецкого плена, относился к нему со все нарастающей антипатией. Одному было пятьдесят шесть лет, другому — тридцать два. Имущество было совместным, и распоряжался им Франсуа, выделяя немного денег Эдмону. Жизнь в подобной коммуне была совсем несладкой, однако же Алоиза и Одилия были в хороших отношениях. Да и разве такая жизнь была чем-то особенным? Разве не всегда они так жили?

Алоиза отвернулась от окна и встретилась взглядом с Одилией, уже накрывавшей на стол к обеду. Та немного замешкалась, а потом прошептала:

— В этот раз он по-настоящему собрался уходить.

Алоизе показалось, что мир вокруг раскалывается на части.

— Это же невозможно, — сказала она. — Почему он так решил?

— Я пытаюсь образумить его, — добавила Одилия, — но он больше не слушает меня.

— Где вы найдете условия лучше, чем здесь?

— В городе. В Тюле много рабочих мест на заводах.

— Но он не может работать там! — воскликнула Алоиза. — Скажи ему, что я хочу с ним поговорить.

Она замолчала, услышав шарканье ботинок на крыльце. Дрожа от холода, вошел Франсуа. Растирая руки, он подошел к огню и, согревая их теплом языков пламени, вздохнул с облегчением.

— Думаешь, разумно выходить в такой холод? — спросила его Алоиза. — Разве нельзя было подождать немного?

— Я уже вышел из возраста, когда нужно совершать разумные поступки, — живо парировал Франсуа. — Надо непременно закончить до снега. А кто это сделает за меня?

Алоизе в его словах послышался скрытый упрек в адрес Эдмона, часто пренебрегавшего работой, в которой не было особой необходимости. Боже мой! Почему сегодня между сыном и отцом возникает столько разногласий, ведь Франсуа так долго ждал, так надеялся на приезд Эдмона? Алоиза стремилась понять, пыталась убедить Франсуа не работать много, позволить Эдмону обрабатывать землю как ему угодно, но муж не хотел ничего слышать.

— Разве я в своем возрасте больше ни на что не годен? — возмущался Франсуа.

— Ну что ты, совсем наоборот.

— Тогда почему ты меня об этом просишь?

Иногда Алоиза переставала его узнавать. Где был тот Франсуа, который вошел в дом в 1913 году как долгожданный спаситель? Тот, кто терпеливо возвращал ее к жизни после окончания войны? А еще тот, который так долго сражался за свою собственность, так замечательно умел ее слушать? Алоиза не понимала, почему он теперь стал таким черствым, таким непреклонным по отношению к сыну, в котором нуждался. И все же по вечерам, когда они оставались в комнате наедине, Франсуа вновь становился ближе. Тогда она пыталась убедить его позволить Эдмону взять инициативу на себя. Франсуа обещал, но забывал об этом на следующий день. Это было сильнее его. Он вложил слишком много своих сил и здоровья в имение, чтобы утратить свое значение для этого места.

В тот день трапеза прошла в тишине, и Эдмон ушел, едва допив свой кофе. Франсуа ненадолго задержался у камина, а затем набросил меховую куртку и тоже вышел. Алоиза видела, как он направился к сушилке каштанов, куда раньше ушел Эдмон. Она испугалась новой ссоры, хотела тоже пойти туда, но в конце концов отказалась от этой мысли. Однако же она устроилась у окна и смотрела на слой снега, тающий под бледным, ненадолго вернувшимся солнцем.

Вдруг, когда женщина хотела обернуться, из сушилки появилась фигура Франсуа. Он грубо хлопнул дверью и широким шагом удалился по улице Сен-Винсен. Алоиза поняла, что произошло то, чего она так боялась. Она оделась, вышла, позвала Франсуа, но он все не возвращался. Она побежала к сушилке и нашла там Эдмона, дрожавшего всем телом, с вилами в руке.

— Что произошло? — спросила Алоиза. — Что случилось?

Прибежала и встревоженная Одилия. Эдмон не мог заставить себя заговорить. Он будто лишился дара речи. Одилия взяла у него из рук вилы, поставила их у стены за его спиной. Алоиза с ужасом взирала на сына, а тот смотрел на нее и ничего не видел, гнев блестел в его черных глазах, сотрясал его коренастое могучее тело, закованное в мышцы тяжелым трудом и полевыми работами. И в то же время она видела, как Франсуа исхудал, ослабел, он перестал светиться энергией, и она поняла, что их так отличало теперь: Франсуа, на склоне своей жизни, не мог вынести вида своей силы и своей молодости, уходящих в сына.