Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

— Может, болит чего, Логей? — обеспокоилась Анна.

— Нет, Аня, болезни не чую. Душу изломало… А девку… Дочь назовем Революцией!

— Что, Логеюшка, за имя такое? — удивилась Анна. — Отродясь не слыхала.

— Проходили мы через деревню одну. Так колчаковцы женщину с младенцем расстреляли. А младенца звали Революцией. Раз уж через имя одно под расстрел подвели, так имя того стоит, чтоб девок им называли.

— Да как, Логеюшка, бабу-то расстреляли? — Анна уронила в руки голову и заплакала. — Что за время такое — баб с младенцами убивают! Логеюшка, — зашептала она тревожно, — а он, Колчак-от, не вернется?

— Нет, Аня, не возвернется. Крышка ему от самого Урала. Партизан на тракту встречал, так сказывали. Хватит народу убивства. Народ сам видит, за кем правда.

— В сельсовете тебя спрашивали и грозили шибко, Логеюшко, — Анна вздохнула, захлестнула шею Логея горячими сухими руками. — И убьют тебя, расстреляют, — заплакала, побежала в сени накинуть крючок, будто и могло это спасти Логея.

Он ни о чем не думал! Он был дома! Дома! А там — как судьба порешит.

Когда заснула Анна, достал Логей из-за божницы катеринки. Поглядел на них и снес в амбар под застреху, завернув в тряпицу. Потом надел пиджак, сапоги и заспешил к сборне. Сидел на крыльце. Ждал председателя. Недолго ждал. Слышал, верно, председатель, как лошади промчались, и пошел по деревне узнать, откуда шум.

— Ты, Логей? — окликнул он погруженного в думы Логея. — Вернулся или опять в бега?

— Некуда мне бежать, да и не по своей воле ушел. Скажи вот, куда коней девать?

— Так это ты наделал шуму? Я гляжу — лошади, а всадников не видно. Сперва испугался — неуж колчаковцы опять какую подлость задумали? А это ты, стало быть, с лошадями-то, — он говорил, а сам все никак не мог поверить, что все это Логеево дело. А потом вдруг до него что-то дошло, как молния, как всплеск, и, начиная понимать, откуда взялись лошади, он уставился с немым восторгом на Логея. — Так ты лошадей у бандитов украл? Украл! Да нет же! Что я говорю! Свое, наше взял! — Он даже подпрыгнул от этого восторга, от радости такой. Взяло и свалилось на разоренную деревню такое богатство! Лошадь! Символ могущества. Символ крепости семьи. В деревне тебе, лошадь, поклонялись, на покупку тебя уходили все главные средства.

В ту ночь лошади вернули Куяровой силу и мощь!

— Мы тут коммуну задумали создать, — говорил меж тем председатель. — Убиваемся над этим делом. А народ нейдет! Боятся. А с лошадями-то! С лошадями-то — ух! — он даже поперхнулся от такой до жути приятной мысли. — Мы ж всех в коммуну объединим, а? С лошадями-то мы все можем, а? Логей, ты че молчишь? Ты хоть понимаешь, каку ты гору свернул?

— Тошно мне. Нет никакой радости. Я будто отравленный, и много сору в душе. Хочу пимы катать. Руки стосковались.

— Коммуне тоже будут валенки нужны. Вот так! — председатель достал тетрадку. — Тебя первого и пишу в коммуну. Гребнев Логей Захарыч…

Никто не бегал по деревне, не звал в сборню народ, а люди все подходили и подходили, и все спрашивали друг друга про лошадей — не помнилось ли?

Председатель поднялся на крыльцо и рассказал, откуда в деревне появились лошади. А потом предоставил слово Логею. Тот, сутулясь и робея перед народом, заговорил негромко и хрипло:

— Я девку решил Революцией назвать. А лошадей передаю обчеству. Как обчество решит. А ежели коммуна — так посидеть надо, раскинуть умом. Я хоть где не пропаду — мое рукомесло известное, чтоб люди зимой не мерзли…

Надежда

— Как будем с батей? — спросил после поминок старший, Леонтий. — Ну, чего молчите? Не оставлять же его здесь одного. Обстирать, накормить… Да и дом требует большого ремонта.

В боковушке, пропахшей лекарствами, лежал Андриян, «батя». С крепкими крестьянскими руками, жилистым телом. Ничего не болело. Он, как никогда до этого, чувствовал, каким он стал легким, почти невесомым, словно вся сила его осталась в тяжелых комьях земли, упавших на обитую красным крышку гроба супружницы его, Марфы Ивановны. Только одного года не дожила до золотой их свадьбы, на которую непременно обещались приехать все дети и внуки. Приехали, да только не на то число. И все его мысли вокруг этого последнего дня, никакой думы о дне завтрашнем.

— Пусть едет ко мне, — предложил средний сын, а пятый перебил:

— У тебя площадь маленькая, куда его разместишь? Пусть едет со мной в Нижневартовск.

— Семь верст киселя хлебать! — пробасил второй сын. — Да он со страху в самолете помрет. Уж лучше ко мне, в Тюмень. А уж потом и дальше…

— Ну ладно, если на то пошло, что Нижневартовск, что Сургут, что Тюмень — для него все едино. Давайте жребий бросать — кто короткую спичку вытащит — к тому первому батя и поедет.

«Надо бы с горем таким в бане облегчиться, попариться, камень с сердца сдвинуть, — подумалось Андрияну. — Как ноне Ивановна спешила веников-то наломать. Даже и троицы не дождалась, сманила меня в березник, словно чуяла. Ах ты, сердце человечье, болит, а дело подсказывает!»

Тут же и захотелось ему пойти к баньке, веники те потрогать, печь затопить да на полок душмянки бросить, как его Ивановна делала перед тем, как дать бане настояться.